Кости холмов. Империя серебра

– Армию я разделяю на три части. Байдар с Илугеем двинутся на север. Разведчики мне сообщили, что там, возле города, зовущегося Краковом, стоит войско. Вам я приказываю его уничтожить, а город сжечь. Нельзя допустить, чтобы всякие мелкие правители стали у нас занозой в боку. Илугей, – посмотрел он в глаза своему назначенцу. – Ты в этих делах опытней Байдара, который с подобным заданием еще не сталкивался. – (Молодой темник тотчас напрягся: еще бы, самолюбие задето, к тому же в присутствии остальных.) – Ты согласен быть под его командованием?

– Да, орлок, – склонив голову, ответил Илугей.

Байдар облегченно перевел дух. Казалось бы, мелочь, но Субудай отделил от Бату одного из сторонников, да еще и почтил его своим доверием.

– Гуюк и Мунке. Земли, что южнее, должны быть обращены в пустыню. Вы поведете свои тумены к югу от нас. Опустошить и сровнять с землей все, что только способно укрывать воинов и лошадей. Когда управитесь и предадите все огню, возвратитесь мне на подмогу.

– А я, орлок? – тихо спросил Бату. То, что Гуюка посылают на юг, подальше от него, было обидно. – Где ты поставишь меня?

– Рядом с собой, конечно, – ответил Субудай с улыбкой. – Мы с тобой ударим на запад вместе с Джебе, Чулгатаем и нашими пехотинцами. Тремя туменами мы совладаем с Венгрией, а наши братья тем временем зачистят фланги.

Расходились без церемоний. Субудай видел, как Бату на прощание ободряюще похлопывает по спине Гуюка, но лица у обоих были напряжены: каждый думал о своем. До этого они скакали и дрались под присмотром Субудая и остальных туменов, готовых в случае чего ринуться на помощь. Ответственности они не боялись. Каждый был рад возможности наконец проявить себя. Потому они и искали задачу себе по плечу, и получили такое задание здесь, в отрогах Карпат. Причем от самого Субудая. Наконец возле амбара остались только трое: Бату, Джебе и Чулгатай. В задумчивом молчании они смотрели вслед остальным темникам, которые разбегались по своим туменам трусцой.

– Ну что, вперед наперегонки? – пошутил Джебе.

– Лично мне торопиться некуда, – холодно посмотрел Бату. – Я как был со своей нянькой, так и остаюсь. Да еще с тобой в придачу.

Джебе, присев пару раз для разминки, рассмеялся:

– Эх, Бату, Бату… Что-то ты уж очень много думаешь. Надо ли?

И все так же с улыбкой пошагал к себе.

Сидя на каменной скамейке в садах Каракорума, Угэдэй созерцал закат. Здесь он ощущал умиротворенность, и этого он никогда не смог бы объяснить отцу. Он усмехнулся. Сами мысли о Чингисхане подобны облачкам, что, проплывая, образуют на земле меж деревьями округлые сумрачные тени. Свои сады Угэдэй любил летней порой, но и зимой они были красивы, хотя совсем по-другому. Деревья стояли голые, вытянув ветви в молчаливом ожидании зеленой жизни. То была пора темноты и тоски, теплых юрт и подогретого арака, студеных ветров, от которых кутаешься в меха. В своем каракорумском дворце Угэдэй скучал по жизни в юрте. Думал даже поставить ее на внутреннем дворе, да вовремя одумался: глупо. Возврата к простой жизни не было: он сам от нее ушел. Это всего-навсего тоска по детству, по тем дням, когда еще были живы мать и отец. Бабушка Оэлун прожила на свете долго – так долго, что успела выжить из ума и потерять память. Воспоминания о ее последних днях заставляли поежиться. Первая мать державы на исходе дней сделалась беспамятным младенцем, не способным даже самостоятельно оправляться. Такой участи и врагу не пожелаешь, не то что любимому и близкому человеку.

Угэдэй потянулся, разминая спину, затекшую после долгих дневных разговоров. Вообще, в городе только и занятий, что разговоры. Если б из слов делать кирпичи, то, глядишь городские стены высились бы уже до неба. Угэдэй улыбнулся, невзначай подумав о том, сколько сегодня у него было встреч. Чингисхана, наверное, хватил бы удар от всех этих обсуждений и согласований насчет сливных труб и водостоков.

Угэдэй прикрыл ладонью глаза, когда охристые лучи заходящего солнца осветили Каракорум. Все очертания города, все линии проступили с необычайной четкостью. Глаза Угэдэя были уже не так остры, как прежде, и ему нравилось смотреть на город, залитый вечерним светом. Это он, он создал Каракорум, не кто иной, и уж точно не отец. Через весь город, возникший в пустыне, в этот час пролегала исполинская тень от дворцовой башни. Он еще молод, этот город, но со временем станет подлинным сердцем империи, средоточием ханской власти. Вот бы знать, как его, Угэдэя, будут через века вспоминать потомки.

Поднялся знобкий вечерний ветер – пришлось плотней запахнуться в дээл. Хотя зачем? Угэдэй отпустил полы. Какой была бы его жизнь без этой изнурительной слабости? Он медленно вздохнул, чувствуя в груди неровное биение. Уже и ждать невмоготу. Он бросился в битву, чтобы обуздать свой ужас; мчался на вражье воинство так, словно страх – это змея, которую нужно попрать, растоптать каблуком. А та змея в ответ вонзила свое жало в пяту и низвергла его во тьму. Временами ощущение было такое, будто он так и не выкарабкался из той бездны.