Кости: скрытая жизнь. Все о строительном материале нашего скелета, который расскажет, кто мы и как живем

Коллекция, хранящаяся в музее Пенсильванского университета в Филадельфии, поражает своим размером. Сам Мортон к моменту смерти в 1851 году собрал 867 черепов. Его коллега Джеймс Эйткен Мейгс пополнял ее, пока общее количество не превысило 1225 черепов. Какое-то время эта жуткая коллекция открыто выставлялась. Когда она размещалась в Академии естественных наук на извилистой реке Скулкилл, посетители могли любоваться этими черепами бесплатно по вторникам и субботам. То, что выставляется сейчас, — лишь жалкая горстка, крохотная выборка из многих сотен черепов, хранящихся в закромах, расставленная в блестящих, хорошо освещенных витринах с сопроводительными подписями.

Когда стоишь перед этими черепами, возникает какое-то странное чувство. Сама экспозиция мало отличается от аналогичной в музее Мюттера на другом конце города или классических коллекций вроде той, что представлена в музее имени Хантера в Лондоне. Она одновременно и душевная, и холодная, ее безликость контрастирует с тем фактом, что череп — самая человеческая часть нашего скелета. Остеологические лица по-прежнему несут в себе личности даже по прошествии многих лет после смерти, а вместительные купола за лицами когда-то хранили мозги, которые делали каждого из этих людей самим собой. Одна только мысль о том, что это были люди, которые жили и умерли задолго до моего рождения, меняет восприятие выставки. Мортон стремился заполучить все эти черепа ради того, что они могут рассказать про людей — про нас, — и тем не менее теперь они выставляются подобно окаменелостям или каким-нибудь древним горшкам. Наличие инструментов Мортона рядом с черепами — а один из них даже демонстрирует процесс измерения черепа на одном из экспонатов — добавляет еще больше научной отчужденности. Каждый из этих уникальных людей был сведен к наборам данных, которые, с точки зрения жившего в XIX веке Мортона, описывали их расовую принадлежность. Их оценивали не по жизни, которую они вели, не по их действиям, а просто по тому, сколько свинцовой дроби вмещали их черепные коробки.

Здесь наша история принимает мрачный оборот. Мы с вами рассмотрели происхождение человеческого скелета, начиная от его базовой анатомической структуры и появления костной ткани и заканчивая его реакцией на мир вокруг и тем, что патологии способны рассказать о прожитой нами жизни. Теперь же мы углубились в посмертную жизнь костей, в то, как живые проецируют свои идеи о жизни на давно погибших. Картина получается зачастую неприглядной, причем не столько из-за того, что случилось с самими телами, сколько из-за вводящих в заблуждение теорий, которые создаются вокруг костей. Нам до сих пор приходится разбираться с последствиями помешательства на расовых различиях на заре американской антропологии, и черепа Мортона являются характерным примером того, как мы зачастую проецируем собственные мысли и идеи на лишенные плоти кости.

Не то чтобы Мортон был первым, кто стал этим заниматься. Чтобы понять, что этот врач пытался сделать со своей коллекцией черепов, а также осознать масштабы вреда, нанесенного так называемой объективной наукой, нам нужно вернуться к самому началу XIX века, когда зародилась антропология и смежные ей специальности. Физиогномика, френология и краниометрия предприняли попытку стать объективными науками своего времени, однако в итоге повлекли за собой весьма ужасные последствия.

У любой науки не бывает какого-то единого начала. Она не появляется полностью сформировавшейся из ниоткуда. Изобретаемые нами науки всегда противопоставлялись уже существующим идеям и взглядам, и наши попытки объективного познания природы неизбежно ограничивались рамками человеческой культуры. Таким образом, у истории любой науки есть несколько отправных точек, и многие науки начинались с идей, которые впоследствии были признаны псевдонаучными. В данном случае будет уместно обратиться к деятельности Иоганна Каспара Лафатера.