Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

В деревне моей Коваль бывал несколько раз, как правило, проезжая мимо по дороге в Ферапонтове В один из приездов Коваля к нам в деревню произошел такой случай. Было утро с небольшим морозцем. Стояла осенняя, пронизанная солнцем, абсолютно безоблачная погода. Мы с Ковалем шли по деревне, похрустывая льдинками под ногами, и я ему рассказывал, кто где живет: «Здесь вот Устинов живет». Он говорит: «Это я знаю, я у Коли бывал». Я говорю: «Здесь Эдик Успенский живет». — «Знаю». Показал еще несколько интересных домов, и вдруг Коваль говорит: «А вот в этом доме у вас Феллини живет». Я посмотрел, ничего не понимая, и увидел — во дворе дома плавно летали мелкие пушинки (только что кто-то выколачивал перину), создавая иллюзию того снега, который у Феллини в «Амаркорде» шел по всему экрану — такие хлопья в пронизанном солнцем небе. На заборе у Феллини сидел павлин, а здесь на заборе сидел петух дивной красоты, с красной основательной шеей, с синей мощной грудью. Он явно не уступал феллиниевскому павлину. И я подумал: вот что значит большой художник — надо же усмотреть такую мощную цитату в обычной русской деревне. Потом, когда Коваль уехал, я проходил мимо этого словно поникшего дома — стоит обычный дом, и петух тоже стал обычным. Как будто они все слегка напыжились к приезду Коваля. Он, действительно, всегда нес в себе большую торжественность, и сама природа ему подыгрывала.

Одним из свойств Коваля было внести какой-то необыкновенный интерес к собранию. Любое собрание людей, профессионалов обретало гораздо больший смысл, когда туда приходил Коваль. Много раз было так, что собрание начиналось без Коваля и вроде бы неплохо шло. Всё вроде бы хорошо, но приходит Коваль, и собрание обретает какую-то особую ценность. Какими-то замечаниями, предложениями интересными и неожиданными, не то чтобы он был каким-то затейником, но от одной его зажигающей фразы самому хотелось стать затейником. Вот в чем всё дело-то и всем всегда было весело.

Но он терпеть не мог болтологии. Если на встречах с детьми они не реагировали десять минут на чье-то выступление, он в зале начинал нервничать, он начинал апеллировать жестами к людям, понимающим его. И жутко любил, когда дети вовсю, очень здорово или смеются, или, затаив дыхание, сидят и слушают. Он умел смешить детей, и песни его, рассчитанные на детей, — и «Сундук», и «Пятнадцать собак» — работали замечательно. Одно удовольствие было смотреть.

Как-то Юра позвонил и сказал: «Давай поедем в пионерский лагерь. Там проводятся конкурсы — изобразительного искусства, литературный и музыкальный, будешь членом жюри, и я буду. А какой-то композитор, который придет из поселка композиторов неподалеку, будет судить музыкальный конкурс». Время было, я говорю: «Конечно поедем». Мы сели в машину, в рафик, и поехали в пионерский лагерь недалеко от Рузы. Там мы познакомились с Евгением Птичкиным, милейшим человеком, который пришел на конкурс в домашних тапочках без задников. Видно, он был рассеянный человек, но милый, очень хороший, и мы с Юрой его как-то жутко полюбили. Он очень здорово судил музыкальный конкурс, был хороший рассказчик, да вообще с ним было как-то уютно.

После выступлений был ужин с возлияниями, а потом Коваль предложил мне поехать в мастерскую. Нам дали рафик. Я сел, Коваль сел, и неожиданно Птичкин решил сесть. Коваль говорит: «Но ты же тут живешь, недалеко, зачем же ты поедешь в Москву?» Он говорит: «Мне просто необходимо побывать у тебя в мастерской». Тогда Коваль говорит: «Это да. Вот это я понимаю. Тапочки при тебе?» — «При мне, при мне… А, нет, одного нет, сейчас, одну минутку. Помогите, пожалуйста, тапок найти, я там его где-то оставил». Принесли ему тапок, он надел и мы поехали.

Всю ночь в мастерской у Коваля шли нескончаемые разговоры, песни, игра на гитаре, Птичкин играл-пел, Коваль играл-пел, еще приходили люди, умеющие петь-играть и было необыкновенно весело. Часов в 11 утра следующего дня потянуло в сон, в это время пришла машина за Птичкиным. Птичкин сел в машину, Коваль спрашивает: «Все тапочки у тебя целы?» — «А, нет, вот того одного нету». Пошли, нашли, принесли ему тапочек, попрощались, и он уехал. Потом я еще один раз встречал Птичкина. Он мне сказал: «Это был один из лучших дней в моей жизни, потому что Коваль — это подарок судьбы». И я с ним, конечно, согласился.

Коваль не то чтобы начал такую традицию, может, и до него бывало, что рисунки художника, давным-давно сделанные, обрастали новым литературным текстом. Мы с Андреем Усачевым точно пошли по пути, указанному нам Мавриной и Ковалем. Потому что сначала возникли рисунки Мавриной, потом возникла проза Коваля и появились великолепные книжки, украшенные Андерсеновской медалью… В моей папке лежали рисунки котов, некоторые из них — тридцатилетней давности. Андрей предложил написать к ним стихи, я не стал возражать, и книжка получилась нарядная, большая, красивая и даже получила приз «Книга года». В общем, если вы последуете в чем-либо примеру Коваля, вас ждет успех.