Когда-то Юлий Ким сказал, что Юра очень высоко вознес планку детского писателя. Это абсолютно правильно. Мне кажется, что ее и сейчас, эту планку, никто не может преодолеть. Пускай они на меня не обижаются, я говорю про собственные ощущения, но думаю, что даже лучшие ученики Коваля, такие как Марина Москвина, например, со мной с удовольствием согласятся. Интересно, что Марине в очень большой степени передалась доброжелательность Коваля. Юра был очень доброжелателен ко всему талантливому. И в этом смысле Марина — типичное ковалевское продолжение.
Мы обычно мало ценим того, кто находится рядом с нами. Мы, например, проводили много времени с Ковалем. Может быть, мы иногда мало его хвалили, таких людей надо чаще хвалить. Для творческого человека это просто необходимо. И вы не прогадаете — от этого у него только появится больше хороших произведений. И сейчас, вспоминая, понимаешь, что он был явно «замолченным» писателем. О нем любили почему-то молчать, в то время как нужно было говорить, и говорить с гордостью.
Однажды, сидя в избе, я услыхал какой-то шум на веранде. Вышел посмотреть, а там мечется от меня к окну большая желтая птица, присмотрелся — иволга! Накануне мы застекляли новую веранду, одно стеклышко разбилось и один проем окна остался без стекла. Туда и залетела красавица-иволга.
Смотрю я на нее, любуюсь, а она все мечется из угла в угол, все ищет выход. Открыл я дверь настежь — лети, бедолага, хватит мучиться!..
А она забилась в угол, отдыхает, в себя приходит.
Смотрю в окошко, идет к нам Евдокия Павловна, что-то в передник завернула и бережно несет, значит, испекла что-то вкусное, хочет меня угостить.
Заходит она на веранду, а иволга ей навстречу шарахнулась и вылетела вон.
Ахнула Евдокия Павловна, от неожиданности чуть пирог не выронила.
— Александрыч, а ведь это нехорошо, когда птица в дом залетает. Это кто-то у тебя помер…
— Типун вам на язык, Евдокия Павловна, скажете тоже… Поговорили мы о том о сем, она домой пошла. Я взял
удочки и побежал на озеро. Часа два я на озере пробыл, смотрю, бежит Миша, зять Коли Устинова:
— Дядя Витя, я за вами приехал! Скорей в Москву надо! Коваль умер, давайте скорей собирайтесь, Николай Александрович вас уже ждет!
Красивая ты птица, иволга, а сколько горя принесла!
Михаил Левитин. От нашей бумаги вашей бумаге
К прозе Коваля в своем театре я пришел достаточно случайно. Передо мной стояла одна задача: найти свою веселую книгу. Где ее искать? Все веселье Хармса и веселье Введенского, то есть обэриутское веселье 20-х годов, я перебрал… И я искал такое свое веселье, дающее возможность для построения театра. В тот момент Юлий Ким принес мне «Суера». «Твой навеки, Юлик», — написал он, и это обязывало меня прочесть роман полностью…
В жизни Юру я знал немного и, вероятно, не мог бы с ним подружиться. У меня было ощущение, что он компанейский человек, но новых людей, или лысых и усатых, как он говорил, принимает тяжело. Возможно, был момент ревности, как я понимаю сейчас, к его старому другу Яше Акиму, полюбившему меня в тот период последних лет жизни Юры. Тут было столкновение: мы кЯше относились, вероятно, как к прекрасной незнакомке, и кому отдаст предпочтение эта незнакомка, не было понятно…
У меня с Юрой связано одно «бумажное» воспоминание. Может быть, это не случайно, а может быть, все это чепуха случайная, но в Малеевке Юра однажды вбежал ко мне в комнату с просьбой дать ему бумаги. Он слышал, что я щелкаю на машинке. А я смотрю и ничего не понимаю: какой-то обрюзгший человек вбегает в комнату, требует бумаги и говорит: «Я дописываю, дописываю, дописываю, дописываю книгу любимую, любимую. Лучшая, главная, главная-главная-главная. Дописываю-дописываю-дописываю». Что-то он такое белекает, я даю ему бумаги довольно много, и он пишет последние главы «Суера-Выера»… на моей бумаге. И потом дарит мне другую свою книжку с надписью:
Михаилу Левитину!
Ваша бумага —
Моя бумага,
Моя бумага — наша бумага.
Итак, примите немного бумаги
В ответ на вашу бумагу моей вам.