Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Там летом проживал художник Виктор Чижиков с семьей и художник Николай Устинов — иллюстратор Коваля. Мы переночевали у Коли.

Утром, когда мы стали выезжать, Коваль вдруг решил забрать Устинова с собой:

— Чего ты здесь торчишь? Там такие красоты, поехали с нами. Обратно тебя Эдик привезет.

Не успел Коля прийти в себя, как его затащили в машину, и он оказался в путешествии, гол как сокол, даже без зубной щетки и непременного этюдника.

Места, в которые я отвозил Юру, действительно были сказочные. И их сказочность отражена в его блистательных рассказах Что ни слово, то золото. Ну почему дядя Зуй («Чистый Дор»)? Нет такого имени в русском языке! А вот есть, и всё.

На какое-то время у нас с Ковалем испортились отношения. Мне кажется, виноват был он. Он, наверное, думал по-другому. Но я сказал ему:

— Я с тобой два года не буду разговаривать.

И два года я отворачивался от него. Через год он подошел ко мне и сказал удивительные слова:

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я умер.

В этот момент все отношения восстановились.

Где-то в начале перестройки Юра позвонил мне и сказал, что есть необходимость поездить и обсудить проблемы.

Мы долго катались по Москве и разговаривали. Он сказал, что хочет написать письмо Михалкову о том, что он — хороший писатель.

— Зачем?

— Ты их ругаешь на всех перекрестках А они делают полезные дела.

Я сказал:

— Юра, не сходи с ума. Мы с тобой вдвоем тянем на одного Михалкова и можем ему противостоять, и можем многое делать. А если ты считаешь его хорошим писателем, а я плохим, всё, конец: нет ни тебя, ни меня. Остается один царь и бог и властитель, и нет на него управы. Послушай, ты же выше его в сто раз. Зачем тебе портить биографию михалковщиной.

Он объяснил, что у него были какие-то неприятности с правами, а Алексин ему помог. Я сказал:

— Юра, Алексин — секретарь Союза писателей много лет. У него машина, кабинет, большая зарплата и в год выходит шестнадцать книг. Он просто обязан заботиться о писателях. А ты за одну маленькую помощь готов его целовать.

Юра сказал:

— Знаешь, Эдик, я между вами как между молотом и наковальней. Хорошо, я письмо писать не буду. Но я и не буду участвовать в твоих соцбитвах.

Я спросил:

— Юра, а если меня сильно прижмут, ну совсем возьмут за горло, ты тогда включишься?

Он ответил:

— Тогда включусь.

Потом он сказал неожиданные слова:

— Ты знаешь, Алексин сказал, что если ты не перестанешь его доставать, он покончит жизнь самоубийством.

На что я тоже неожиданно ответил:

— Да хрен с ним. Когда я вижу в библиотеках километры книг Алексина, я понимаю, какой вред детям он приносит своей литературой. Так пусть кончает.

Дело в том, что у Алексина была мания преследования, что находило место в его книгах. (В настоящее время этот партийный чиновник, обласканный всеми властями, проживает в Израиле и рассказывает о гонениях, которым он подвергался в Союзе.)

Я подвожу итог. Нам с Юрой находиться вместе было тесно и конфликтно. Находиться порознь — скучно и неинтересно. Порой я был влюблен в него, порой я на него злился. Я думаю, у него было такое же отношение ко мне.

Был бы Юра сейчас жив, мы бы договорились.

Октябрь 2007 года

Николай Устинов. Задушевный товарищ

Высокий красивый парень, Юра Коваль был разносторонне одаренным, артистичным человеком. Я познакомился с Ковалем поющим, с гитарой в руках, на встрече нового, 1968 года в «Мурзилке». Правда, перед тем видел его озорную, с рисунками Юрия Молоканова книжку со сразу запоминающими стихами: «Не пью я вина, не курю я табак, Зато я имею пятнадцать собак». А тут он пел песню своего сочинения:

Ой, угнали нас, угнали, нас угнали далеко,
Где советские снаряды роют землю глубоко.
Роют землю да песок, дорывают до досок.
Стал я доски отрывать и нашел родную мать.
Вставай, мать, вставай, мать, будем горе горевать!
Будем горе горевать, сына в армию провожать.
Из тюремного окошечка вылазит атаман,
Финский ножик на припасе и заряженный наган,
Ой, наган семизарядный, в речку брошу я тебя!
Ты зачем осечки делал, когда резали меня?
Меня резали резаки, я на столике лежал,
Мой товарищ Женька Монин мою голову держал.
Задушевного товарища не стало у меня!
Как несчастная девчоночка, остался мальчик я!