Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Память вечно всё перетряхивает и утрамбовывает, и за точность дат я не ручаюсь. Но вот у меня в руках чудом уцелевший средь бурь перестройки и журнального изобилия гласности сентябрьский номер «Пионера» за 1983 год. Слева, на шестнадцатой странице, три моих стихотворения в жанре «школьной лирики» со среднестатистическими рисуночками. Справа, на семнадцатой — волшебство. Прямоугольная картинка: плотный серый фон, желтый, светящийся в воздухе фонарик — или это поплавок небесный? — под ним растопыренная пальмовая крона безо всякого ствола, снизу лес (наш, обычный, зубчиками), река гладкая с перевернутым лесом и желтой светящейся скобочкой лодки, а в ней человечек с удочкой, в черном свитере. И надпись чуть скошенными, «бамбуковыми» буквами: «Самая легкая лодка в мире». И ниже: «рисунки автора».

В нашей тогдашней коммуналке мы с Гришей Кружковым вырываем друг у друга журнал и шепотом, чтоб не разбудить младшего, восклицаем: «Гениально! Ге-ни-аль-но!» Повесть печатается в четырех номерах, и каждый раз, глядя на уже знакомый поплавок-фонарик и нездешние буквы заголовка, мы дружно переводим дух. Но как это пропустили? Как — прорвалось?

И вот уже весна восемьдесят пятого. Только что состоялся очередной «вынос тела», и страна с мрачноватым азартом напевает: «Кто на новенького?». Сейчас Гриша достанет из ящика свежую газету с мужским портретом — и, вглядевшись в подпись, потрясенно выдохнет: «Папашка-горбач!»…

В следующий раз мы встретились с Юриосичем в ресторане ЦДЛ. Там мне назначил свидание, вполне деловое, Сергей Иванов. Мы сели за столик, и тут подошел Коваль.

— Юра! — обрадовался ему Сергей Анатольевич. — А у нас вот Марина в Союз вступает, в детскую секцию, ей рекомендации нужны. Мы с Акимом уже дали, третьим будешь?

— Буду, — твердо сказал Коваль и уселся на свободный стул,

— Но вы же моих стихов совсем не знаете, вот если только в «Пионере»… — замирая от ужаса и восторга, промямлила я.

— А мы сейчас закажем раков, и пока они будут вариться, вы мне всё и прочтете.

Под ресторанный гул, под звяканье ножей и вилокя читаю ему стихи. Им обоим. Понимаю, что можно нести любую чушь, рекомендацию все равно напишут, но мне страшно хочется, чтобы ему понравилось. Читаю «взрослое»: про свою Бахрушинку, про детство, про любовь… Стихи образуют вокруг нас троих подобие защитного пузыря, и шум не мешает.

— По-моему, надо брать, — решительно заявляет Юриосич. — Чего тут думать? Я, Сереж, так и напишу: «Надо брать. Коваль».

— Т-так, Юрочка, эти вещи не п-пишутся. (Оба наших руководителя слегка заикаются — и Сергей Анатольевич, и Аким.) Вот я тебе сейчас п-продиктую…

И под диктовку Иванова разборчивыми полупечатными буквами на листке бумаги в клеточку Коваль, посапывая, выводит: «Я, такой-то, рекомендую в члены Союза советских писателей одаренного молодого автора такую-то, чьи произведения отличаются…» — дальше было что-то про оптимизм и высокий художественный уровень, дата и подпись.

Потом они учили меня разламывать раков. А я от волнения ничего не могла есть и сидела как дура, такая вся красивая и одаренная, с новой замечательной стрижкой «каре», скрывающей малиновые уши…

В Союз меня с первого раза не приняли, — идейный уровень оказался ниже нормы, — да я и не больно-то надеялась. Жаль только, что не сохранила ту бумажку. Надо было перепечатать и копию отвезти Юриосичу на подпись, а я поленилась и отдала оригинал. Может, он и сейчас пылится в каком-нибудь писательском архиве.

Мы потом еще с ним встречались не раз, только всё как-то мимоходом. Помню, я ему похвасталась, что начала учиться верховой езде, ион спросил с каким-то жадным любопытством:

— Вы сели на лошадь? Оседлали живое тело? И головой покачал:

— А я вот почему-то не могу. А я думала, он всё может.

Однажды он нам с Маринкой Москвиной пел — просто так, без гитары. Дело было после торжественного открытия Недели детской книги в Колонном зале. Там Яков Лазаревич и Юриосич приветствовали детишек от команды «живых классиков», а мы — от «молодых поэтов и писателей». Для такого случая мне моя элегантная мама одолжила серый английский жакет и юбку до колен в благородную узенькую полоску, а Маринка нарядилась в брючный костюм-тройку: черный, вельветовый. В общем, выглядели мы на все сто, и когда Аким и Коваль после выступления пригласили нас пообедать в новый кооперативный (!) ресторан, мы долго ломаться не стали. Так в один голос и выпалили:

— Дурак откажется!

Мы были уже не ученицы, а «свои», коллеги по цеху и немножко прекрасные дамы, и это было странновато и здорово. Нас угощали долмой (я с тех пор навсегда полюбила эти игрушечные зеленые голубцы), поили вином, развлекали рассказами и пением. Мне особенно почему-то запомнилась песенка, сочиненная Ковалем для какой-то Аллочки, их с Акимом общей приятельницы. Там еще фигурировал Аллочкин муж Вадим, и когда живые классики дуэтом грянули:

Вадимово Вадиму воздадим,
И воздадим салатово — салату! —