Коварная дама Карма (СИ)

Студент Такеши погрустнел и от души вгрызся в рисовую лепешку. Но сдаваться так просто он не умел и не привык. Поэтому, едва одержав победу над завтраком, принялся доказывать, что такой объем знаний совершенно не нужен рядовому бойцу, но практическая подготовка явно недостаточна для будущих офицеров, и вообще, зачем столько времени тратить на то, что вот он, Такеши Соуджин, выучил дома… Маюри-оджи меланхолично пережевывал ролл и хитро переглядывался с Аратой-оджи.

- Видал? - обратился ученый к брату, когда Джин-тян выдохся.

- Да чего там, - пожал плечами тот, - сам такой был.

- Вся твоя пламенная речь, Джин-тян, - заговорил Маюри, поворачиваясь к племяннику, - сводится к тому, что ты не можешь понять, зачем учиться в Академии, если ты и так многое знаешь?

- Ну… да, - промямлил Соуджин, по опыту зная, что сейчас его посадят в лужу.

- Ну, во-первых, ты забываешь, что абсолютное большинство твоих соучеников не имеют такой подготовки, как у тебя. Это ты уникум: и каллиграфии тебя учили, и историю ты проходил, и кендо для чайников у тебя было… А возьми среднего парня или девчонку из Руконгая – кто из них может похвастаться хорошим домашним образованием?

Соуджин задумался, ковырнул рисовый шарик, с тяжким вздохом отправил его в рот и согласно кивнул. О том, что сказал Маюри-оджи, он как-то не подумал.

- Ну а во-вторых, учишься ты ради бумажки, - припечатал добрый дядюшка. Паренек едва не подавился от удивления. Прокашлялся, выхлебал стакан воды и недоуменно уставился на великого ученого.

- Какой бумажки?!

- Да диплома, чтоб ему, - Маюри по самые уши зарылся в свою сумку, голос его звучал приглушенно и хрипло. – Раз уж ты поступил в Академию, изволь ее закончить, а то ведь ни в один отряд тебя не возьмут. Даже я не возьму: по Уставу не имею права принимать недоучек. Так что… У нас ведь как? Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – шинигами!

========== Часть 7 ==========

Нечасто, но Бьякуя все же навещал деда. Разбитый параличом, Гинрей занимал отдельный домик в глубине сада, где с ним постоянно находились несколько сиделок и целитель.

Внук приходил, молча устраивался рядом и ничего не говорил до ухода. Но в последние визиты он хотя бы стал смотреть на старшего родственника. Гинрей все еще не мог двигаться, – кое-как слушалась левая рука, да вот правое колено удалось недавно согнуть – а попытки заговорить заканчивались сильнейшим перенапряжением и воплями целителя о подорванном здоровье. Зато криво ухмыляться на эти причитания удавалось блестяще, особенно учитывая перекошенное болезнью лицо. Когда тусклым осенним вечером бывший капитан поймал на себе отрешенный, но чуть менее пустой, чем раньше, взгляд Бьякуи, его сердце забилось чаще. И вспыхнула горячая надежда, что еще есть шанс что-то исправить…

Прошло чуть меньше года, прежде чем старик накопил достаточно сил для нескольких слов. Бьякуя, молча просидевший рядом с дедом полчаса, уже приготовился подняться, когда ощутил на своем запястье сухие шершавые пальцы. Вопросительно глянул на Гинрея – и встретился с болезненно-виноватым взглядом выцветших под гнетом лет глаз.

- Я ошибся, - очень невнятно проговорил Гинрей. Если бы Бьякуя не привык разбирать шепелявую речь некоторых коллег и бессмысленное бормотание подчиненных, вряд ли он понял бы деда.

Но молодой Кучики понял. Кивнул, прикрыв глаза, снова уселся рядом. В чем именно ошибся Гинрей, он тоже понял.

- Я знаю, - ровно, но без леденящей холодности отозвался он.

Глаза старика расширились, даже заплывший правый – неизбежный результат защемления лицевого нерва – приоткрылся. Дед смотрел изумленно.

- Почему? – прошамкал он. В этом вопросе заключалось всё: и почему Бьякуя не попытался исправить чужую ошибку, и почему продолжает навещать старика с нечистой совестью, несмотря на свою осведомленность о неприглядных поступках и неверных решениях, и почему ни разу не высказал в лицо все, что имел право сказать…

Молодой человек только пожал плечами. Почему не стал выяснять отношения? Бьякуя не видел в этом смысла. Жгучая ненависть, которую он испытал, когда разобрался в интригах деда, давно улеглась и отступила, оставив выжженное пепелище в душе. В конце концов, Гинрей был и оставался единственным близким родственником. Пусть и бытует мнение, что истинное родство – духовное, а не кровное, но вполне себе счастливое детство под присмотром дедушки просто так на помойку не выбросишь.

Объяснять, что ошибка принадлежит не только деду, тоже не хотелось. Он и сам тогда повел себя не слишком правильно: ухнул без раздумий в бездну эмоций, обрубил концы, не узнав, что кроется за поступками других людей. Точнее, другого – очень важного – человека. Исправить ошибки теперь было практически невозможно, слишком много прошло времени, слишком большой груз лежал на душе и плечах.

- Исправь, - словно прочитав мысли внука, настойчиво проговорил дед.