Коварство и любовь. Перчатка

Фердинанд. Вы называете себя британкой! Извините меня – я не могу поверить, чтобы вы были британка, свободно рожденная дочь самого свободного народа в мире – народа, который так горд, что не благоговеет и перед чужою доблестью, которая не может наняться служить чужому пороку! Не может быть, чтобы вы были британка!.. или сердце этой британки настолько же мелко, насколько смела и благородна кровь, текущая в жилах Британии!

Леди. Вы закончили?

Фердинанд. Можно, пожалуй, ответить, что это женская суетность, страсть, горячий темперамент, жажда удовольствий. Не раз случалось, что добродетель переживала честь. Не раз женщины, позорно вступавшие на эту дорогу, примиряли с собою свет благородными делами и облагораживали отвратительное ремесло хорошим его употреблением… Но отчего же здесь такой страшный гнет на всей стране? Прежде его не было. Я говорил от лица герцогства. Я кончил.

Леди (кротко, но с достоинством). Вы первый, Вальтер, решились обратиться ко мне с такими словами, и вы единственный человек, которому я на них отвечу. Вы отвергаете мою руку – и я уважаю вас за это! Вы хулите мое сердце – это я прощаю вам! Но я не верю вам, чтобы вы говорили серьезно. Решаясь обращаться с такими оскорблениями к женщине, которой довольно одного слова, чтобы погубить вас навеки, надо предположить в этой женщине высокую душу или – быть безумцем. Что разорение страны взваливаете вы на мои плечи – да простит вам Господь всемогущий, который некогда рассудит и вас, и меня, и герцога. Но вы обратили ваш вызов ко мне как англичанке, а на подобные упреки должно отвечать вам мое отечество.

Фердинанд (опершись на шпагу). Любопытно послушать!

Леди. Так выслушайте же то, чего, кроме вас, не доверяла я никому никогда и никогда не доверю ни единому человеку! Я не искательница приключений, какою вы меня считаете, Вальтер! Я могла бы хвастливо сказать вам, что я знатного происхождения – из рода несчастного Томаса Норфолка, павшего жертвою за шотландскую Марию. Отца моего, старшего камергера при короле, заподозрили в изменнических сношениях с Францией; парламент приговорил его, и ему отрубили голову. Все наши имения отобрали в казну. Нас самих изгнали из родной земли. Мать моя умерла в самый день казни. Я – тогда четырнадцатилетняя девочка – бежала в Германию со своей воспитательницей, с ящичком драгоценностей и с этим наследственным крестом, который умирающая мать моя надела мне на шею с последним своим благословением.

Фердинанд задумывается и устремляет на леди глаза с большим сочувствием.

(Леди продолжает с возрастающим волнением.) Больная, без имени, без помощи и средств, чужестранка и сирота, приехала я в Гамбург. Я ничему не училась; знала лишь немножко по-французски, умела немножко вязать да немножко играть на фортепиано. Зато привыкла есть на серебре и золоте, спать под атласными покрывалами, одним знаком руки рассылать десятки слуг и слушать лесть великих мира сего. Я проплакала шесть лет. Последняя брильянтовая брошка исчезла. Воспитательница моя умерла. А тут как нарочно судьбе нужно было привести в Гамбург вашего герцога. Я гуляла тогда по берегам Эльбы, смотрела на реку и только что принялась думать, что глубже: эта ли река или мое горе, – как герцог увидал меня, стал следить за мной, отыскал мою квартиру, упал к моим ногам и клялся, что любит меня. (Приостанавливается в сильной тревоге, потом продолжает со слезами в голосе.) Картины моего счастливого детства воскресли передо мной во всем их обольстительном блеске… Черной могилой казалось мне мое безутешное будущее… Сердце мое пламенно просило другого сердца… И я припала к его сердцу. (Убегая от него.) Теперь осуждайте меня!

Фердинанд (сильно встревоженный, бросается к ней и останавливает ее). Миледи! Боже мой! Что я слышу! Что я наделал?.. Мне самому ужасна моя дерзость! Я не могу ждать от вас прощения!