Ковчег XXI

Смеркается рано, и комнаты в сумраке тонут.

И дремлется дому, волною накрытому сонной.

Вот я на кургане, что плугом еще не затронут.

По степи несомый, от облака след невесомый.

Желанье простое: еще постоять наверху бы —

детали любые, подробности лета замечу.

Пусть маки раскроют по-девичьи влажные губы

тому, что забыли, – горячему ветру навстречу.

О, сон, эта небыль, где мы начинаемся сами,

где родины небо не может не быть небесами,

где детские руки ласкают лукавые маки.

Где тело гадюки мгновенно готово к атаке.

Лежебока

Лежу себе я на диванчике, не замечаю с этой точки,

что день рассыпал одуванчики, взорвал березовые почки.

Я пребываю в неизвестности в своей прокуренной каморке

о том, что солнце в нашей местности насквозь прожарило

пригорки.

Прошита стрелами калеными, зима кончается в овраге.

И, торжествуя, липы с кленами салатные взметнули флаги.

А я по-прежнему в затворниках и не пойму в своих пенатах,

откуда столько рвенья в дворниках и страсти в голосе

пернатых.

Сад

В ночи пахнёт угаданно давнишним, и память поведет

упрямо вспять.

О, было время яблоням и вишням объятья лепестками

осыпать!

И сладко так, и славно так дышалось в охваченном

восторгами саду.

Не зря порой охватывает жалость: ни сада, ни себя в нем

не найду.

Что ж, так вот и состарюсь я, жалея о том, что не вернуть

весну мне ту,

когда качнулись ветки, тяжелея в сияющем, как облако,

цвету?

И лишь во сне, в беспамятстве, в ночи

цветут сады Курмана-Кемельчи [1] .

Кораблик

Проснись этим утром воскресным, излюбленным

у детворы,

и делом займись интересным, занятней азартной игры.

Возьми стапеля табуретки в прокуренной кухне моей.

Построй катерок из газетки, грозу записную морей.

Беги за пределы квартиры к аллее, где лужи свежи.

Брутально, как все командиры, швартовы отдать прикажи.

Пускай неустанно несется по воле раскованных вод,

купается в заводи солнца безмачтовый твой пароход.

Бесхитростный детский кораблик, неужто ты все еще цел?

Истории грозные грабли не взяли тебя на прицел?

Все глубже вода, холоднее. Газетная сникла труба.

И ветры гуляют над нею, и строгая смотрит судьба.

Но славен поход каботажный. Матросы чисты и честны.

И тонет кораблик бумажный в искрящейся бездне весны.

Земля моя

Земля моя, не признанная раем,

за грядками лежала, за сараем.

К известным не причислена красотам,

оперена непуганым осотом.

И все-таки она была в порядке.

Ветра в бурьяне затевали прятки.

Трава казалась пятками примятой.

Пропахла солнцем, вечностью и мятой.

Воробышек