Козлоногий Бог

Он знал, что это были за источники. Амброзиус, изгой в своем монастыре, язычник в сердце своем, не взирая на всё свое священство, увидел проявляющегося в природе Бога и отрекся от аскетической доктрины, восклицающей «Грязь! Непристойность!» при виде естественных вещей. Амброзиус вовсе не был злобным последователем разрушительной силы в лице Сатаны по примеру старых ведьмовских культов; он искал жизни среди мертвецов и света среди средневекового мрака и смыкающихся вокруг него стен монастыря. Амброзиус был сломлен, потому что родился не в том времени; он почернел и был срезан также, как цветок, что распустился слишком рано. Но теперь времена изменились и целый век шел той же дорогой, что и Амброзиус, и путь его был расчищен Фрейдом и другими психологами; если предположить, что он сможет сделать то же, что и Амброзиус, и вернуться к главному источнику своего вдохновения, добравшись до времен, предшествовавших этой роковой трагедии средневековья, разве откажется он тогда от прикосновения к источникам жизни и не попытается оживить себя снова? Остановка на Амброзиусе не привела бы ни к чему хорошему; это было бы фатальной ошибкой, он только повторил бы трагедию; но и обойти Амброзиуса, оставив его без внимания, было все равно, что оставить в тылу непокоренную крепость; он осознал это, когда провел тот мрачный час в тяжелых раздумьях в темноте подвала, встретившись лицом к лицу со всеми своими страхами.

Суть проблемы Амброзиуса была в том, что в положении, в котором он находился, было чрезвычайно опасно для него отрекаться от ортодоксальной церкви и претендовать на осуществление всех своих естественных мужских желаний, которых не положено было иметь церковному деятелю. Суть проблемы Хью Пастона была удивительно схожей, за исключением разве что того, что запреты теперь произрастали из его собственной души, а не из внешних обстоятельств. Хью ужасно боялся соприкосновения с естественными вещами на фоне всей искусственности своей жизни, дабы каким-нибудь случайным образом не вызвать катастрофы. В его сознании первичные потребности приравнивались к катастрофической опасности, чем они вероятно и были в ситуации Амброзиуса. Раз обжегшаяся душа продолжает бояться того, что когда-то обожгло ее, даже после перерождения. Хью не справлялся именно с тем, на чем Амброзиус обжег себе пальцы.

Но предположим, что он смог бы вернуться еще дальше в прошлое, пройти туда, куда пытался пройти и Амброзиус? Это определенно того стоило, вот только как можно было это сделать? Он вспомнил о своей изначальной задумке — эвокации Пана путем соединения методов Святого Игнатия и совершенно далекого от святости Дез Эссента, декадентского героя Гюисманса, и внезапно осознал, что необъяснимым для него образом задуманное уже начало спонтанно осуществляться, но только в обратном порядке. Не только благодаря тщательнейшей «композиции места» можно было вызвать к жизни соответствующее Присутствие, но и однажды преуспев в вызове Присутствия, можно было заметить, что обстоятельства начинают сами создавать правильную «композицию места». Это было ошеломляющим открытием.

В конце концов, чем еще были его поиски Пана, если не жаждой чего-то естественного и наполняющего жизнью среди всей сложности и безжизненности его существования? И Пан вел его обратно к естественности по пути его собственной эволюции. Если бы у него хватило смелости погрузиться в собственное бессознательное, то он смог бы, миновав средневековый мрак и трагедию, снова выбраться к свету, которым была для него Греция.

И если Амброзиус был реальным человеком, жившим в средневековье, то каким был человек, живший в Греции? Но был ли Амброзиус реален или он был просто фантазией? Хью не имел об этом ни малейшего понятия и был, вероятно, самым последним человеком, способным сформировать хоть сколько-нибудь беспристрастное мнение на этот счет. Но чем бы Амброзиус мог или не мог быть в конечном итоге, он отражал действительное положение дел также, как движение стрелок часов отражало течение времени. Он представлял нечто жизненно важное в душе Хью.

Хью ничуть не волновала метафизичность Амброзиуса, если с помощью Амброзиуса он мог достичь нужных результатов. Джелкс, рассуждавший о существовании объективной и субъективной реальности, находился, вероятно, ближе к истине, чем кто-либо другой; но была еще и Мона, которая воспринимала Амброзиуса как нечто реально существующее и которая единственная могла помочь в этой ситуации. Примите за время движение стрелок часов, и вы сможете успеть на поезд и вовремя добраться до места назначения; но примите время за четвертое измерение, и вы сможете оказаться везде сразу и нигде конкретно.