Козлоногий Бог

Поначалу темнота в ней казалась непроглядной, но поскольку сквозь западное окно все еще проникали последние лучи заката, глаза его постепенно привыкли к тусклому освещению. Великолепные ангелы на своих постаментах были скрыты во мраке, но темные очертания Древа в восточном конце часовни отчетливо выделялись на фоне высокой светлой стены. Хью стоял и пристально смотрел на него, пытаясь представить его таким, каким он его знал, с десятью яркими фруктами, расположенными в виде трех симметричных треугольников и одним странным фруктом в самом низу под ними. Он слышал рассуждения Джелкса о символизме этого Древа, изображавшего, согласно древним раввинам, небо, землю и промежуточные миры между ними. Он медленно прошел вдоль широкого пространства нефа, поднялся по трем низким ступеням и почувствовал под своими ногами гладкий мозаичный пол святилища. Вокруг него, хотя и скрытое во мраке, располагалось грубое изображение Зодиакального круга, созданное неумелыми укладчиками мозаики, жившими во времена Амброзиуса. Ноги его ступали по тому же самому полу, который топтал своими сандалиями и умерший монах. Он гадал, как часто Амброзиус бывал здесь, один, в темноте, ища поддержки и силы, когда его опутали сети, и думал о том, каким же узким был его собственный путь к спасению от перспективы быть замурованным заживо в духовном смысле. Он пытался воссоздать в своем воображении кубический алтарь Тамплиеров, который, если верить их врагам, представлял собой мерзкий трон бога-козла, но согласно их собственным представлениям, был всего лишь символом Вселенной. Конечно, если кто-то представлял Вселенную в виде мерзкого трона бога-козла, что, как казалось, и было свойственно духовно продвинутым людям, то отношение Церкви к Амброзиусу было вполне оправданным. Если же, с другой стороны, кто-то видел алтарь во Вселенной, то Амброзиус был прав в своем отношении к церкви. Все зависело исключительно от точки зрения. Если верно то, что мы были рождены во грехе и беззаконии, то этот мир, несомненно, можно было считать прекрасным местом для того, чтобы покинуть его навсегда; но если, с другой стороны, наша материальная Вселенная была светящимся одеянием Вечности, как считали Гностики, то это меняло всё. Ему вспомнилось изречение Джелкса: «Я поклоняюсь Богу, проявленному в Природе, и к черту святош!».

Хью молил Бога, чтобы у него хватило смелости послать святош к черту и пойти своим собственным путем, как это сделал Амброзиус. Хотелось бы ему знать, как повел бы себя этот безжалостный мятежник, окажись он в нынешних обстоятельствах. В одном он был уверен полностью — для него не стало бы препятствием на пути к Моне Уилтон даже такое незначительное обстоятельство, как отсутствие расположения с ее стороны. Амброзиус представлялся ему человеком огромной силы воли, подчиняющим себе любого, кто вставал у него на пути. И пока он размышлял, представляя себе ход мыслей Амброзиуса, ему показалось, что некая дверь открылась в его собственном сознании и два разных разума соединились в один, и он снова стал Амброзиусом. Но в этот раз он это осознавал. Одно сознание не подавляло другое, и какое-то время они могли взаимодействовать друг с другом.

Но эта дверь закрылась также стремительно, как и распахнулась. Хью, задыхаясь, обливаясь потом и слегка пошатываясь, пытался восстановить равновесие. Однако теперь ему стали ясны многие вещи, которых он не понимал раньше. Разрозненные обрывки воспоминаний мгновенно сложились в одну картину в его голове: падение на спину в верхней комнате музея, когда он потерял равновесие при переключении из одного режима сознания в другой — замечание миссис Макинтош: «Ваше лицо стало совершенно другим, когда вы зашли» — и другие. Интересно, думал он, а если бы здесь был кто-то еще, смог ли бы он заметить перемены, произошедшие с его лицом в эти несколько минут, и был почти уверен в том, что смог бы.

Однако он со всей ясностью осознал тот факт, что ему удалось «заполучить» Амброзиуса не посредством концентрации на его ментальном образе, как он пытался сделать в пыльной маленькой комнате гостиницы «Грин Мэн», а посредством медитации на то, что Амброзиус должен был бы чувствовать, думать или делать.

«И целый час он созерцал

Равнины людные под низким небом

Из окон башни той, которой

Была его же голова»[39].

То, что прежде зашевелилось в Хью под его поверхностной апатией, с усмешкой перевернулось во сне на другой бок. Ключ был найден, если конечно у него хватит смелости им воспользоваться. Амброзиуса можно было вызвать к жизни, просто размышляя о нем определенным способом, заключавшемся в самоидентификации с ним вместо того, чтобы просто разглядывать его изображение.

«Но кто посмотрит из-под капюшона Альфреда

Или сделает вдох за него?»[40]