Козьма Прутков и его друзья

В комедии действуют безымянные Князь, Княгиня и Барон. Салон Княгини — это «чрезвычайно богатая комната» с «чрезвычайно богатой мебелью». У Князя длинные волосы, взбитые на вцсках в пукли; очень большие, но коротко подстриженные бакенбарды, а костюм — совсем моветон: черный фрак и черный галстук (на самом деле, при фраке галстук повязывался только белый), белый атласный жилет с серебряным шитьем, лаковые сапоги и желтые перчатки.

А дальше — нелепость на нелепости... Бессмысленные разговоры о приличиях с цитатами из «Москвитянина», кружева «блонды» как причина раздора между Князем и Княгиней, помесь французского с нижегородским в диалогах... В общем, это уже Козьма Прутков да еще с претензией на знание, говоря словами Бориса Алмазова, «самой великосветской жизни, самого тонкого обращения и самого высокого образования».

И вот тут-то закрадывается мысль, а не подшутил ли Александр Жемчужников над братцем Алексеем? Борис Алмазов с его статьей, воображаемый чиновничек, завистливо претендующий на знание света, отступает на второй план, а на первый — выходит пародия на пьесы Алексея Жемчужникова. Со временем и это забылось, и осталась насмешка над светской, праздной болтовней и времяпрепровождением, которым, по их словам, тяготились Жемчужниковы, находившие отдушину в «шутовствах» и прутковщине.

Впрочем, впоследствии Алексей Жемчужников соглашался с рецензентом «Москвитянина», чему находим подтверждение в дневниковой записи Геннади от 24 февраля 1855 года: «Поговорили о пародиях. Жемчужников написал

пародию на свою комедию Странная ночь, от которой теперь отрекается, называя ее совершенно французскою, искусственною»³. Да, Алексей благодушно подхватил шутку брата Александра, что не помешало ему через много лет опубликовать свои великосветские комедии, несмотря на свое «отречение» от них.

Но обида на «Москвитянина» все-таки не забылась и вылилась на страницы «Опрометчивого турки», «естественноразговорного представления», метящего не столько в Островского, сколько в Григорьева, что ясно хотя бы из пролога к пьесе: «Пора нам, русским, ознаменовать перевалившийся за другую половину девятнадцатый век новым словом в нашей литературе!» Впрочем, «естественные разговоры» в пьесах Островского претили А. К. Толстому, который, уже став известным драматургом, писал (7 октября 1869 года) издателю «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу: «Могу еще сказать, положа руку на сердце, что я свято следовал правилу, запрещающему в драме выводить людей, говорящих о погоде и осетрине, как у Островского, безо всякой необходимости для движения драмы». Но это уже спор о художественных принципах, одинаково имеющих право на существование...

3

Если отвлечься от терминологии П. Н. Беркова, который считал друзей Пруткова «частью дворянства, становившегося на путь «прусского» развития капитализма»⁴ и потому нападавшего на журнал, «в котором объединились реакционные разночинцы типа Погодина и Шевырева с консервативно-дворянскими (Б. Алмазов) и консервативно-крупно-буржуазными группировками (А. Григорьев)»⁵, то не лишена интереса его догадка, что толчком для создания «Выдержек из записок моего деда» Пруткова могли быть погодинские публикации мемуаров, вроде «Мелочей из запаса моей памяти» М. А. Дмитриева, собрания анекдотов о литературных нравах конца XVIII и начала XIX века. В прутковском «Предисловии» к «Гисторическим материалам» нашел отражение и стиль погодинских вводных статей к таким публикациям. «Дед мой родился в 1720 году. Кончил записки в 1870 г. Значит: они начаты в 1764...» И уже тогда была запрограммирована великая путаница с биографией Козьмы Пруткова. В «Приступе старика» велено’передать «писание в необходимое употребление малому мальчишке, Кузьке» в 1780 году, а потом друзья решили, что Козьме Пруткову следует родиться в начале XIX века.

«Для современников,— пишет П. Н. Берков,— «гисторические материалы» К. Пруткова были более злободневны, нежели кажется сейчас. Так, анекдот об «излишне сдержанном слове», анахронистически соединяющий русифицированного Ивана-Якова де Руссо с аббатом де Сугерием, был для читателя, следившего за литературой той поры, особо пикантен: у всех была еще свежа в памяти диссертация Т. Н. Грановского об аббате Сугерии, современнике первых крестовых походов, напечатанная в 1849 г.»⁶.

Но ирония над дремучей ученостью, заключенная в «Предисловии», и великолепный юмор «Гисторических материалов» едва ли не с самого начала зажили собственной жизнью и воспринимаются до сих пор безотносительно к истории. Алексей Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, насыщая их духом и языком самых разных эпох, что дает основание приписать именно ему замысел и осуществление первых и главных «Выдержек из записок моего деда».