Крабат, или Преображение мира

Звучит Иоганн Себастьян Бах, его «Господи, помилуй» сопровождает четырех человек в белых халатах, один из них тот самый меланхоличный профессор психиатр, которого мы видели раньше, они входят в дом, поднимаются по ступенькам наверх, видны только их ноги, из них три пары в крепких, но стоптанных казенных ботинках. Ноги шагают торопливо, распахивается дверь, ботинки устремляются через порог. Псалом звучит щемяще и тоскливо, и шприц впивается в человеческое тело.

Сильные волосатые руки поднимают носилки, наплыв, и на экране руки, играющие на органе, все еще звучит «Господи, помилуй», звучит до тех пор, пока не захлопывается тяжелая дубовая дверь портала.

На экране долго — целую вечность — тяжелая дубовая дверь портала: она навсегда захлопнулась за Кристером Гёрансоном, которого я сделал разумным, а его родителей счастливыми.

Я смотрю на портал, не воспринимая того, что в заключение сообщает комментатор: Томас Гёрансон взял на себя управление гёрансоновскими предприятиями вместо своего сына Кристера, у которого помрачился разум. Человек побеждает судьбу, принимая ее вызов.

Светлый экран. Изображения нет, теперь все в курсе дела.

«Но как же шеф?» — с трудом выговариваю я.

«Шеф?» — переспрашивает Букя, делая вид, будто он никогда не слышал о таком человеке.

«Да, шеф!» — кричу я.

«Ах, тот самый шеф, продававший воду, которого ты сделал разумным, — припоминает Букя и сочувственно пожимает плечами. — К сожалению, с ним произошел несчастный случай. У полицейского джипа лопнула передняя шина, автомобиль въехал на тротуар, четверо пешеходов были ранены, один из них смертельно. К несчастью, это был тот самый, которого ты… Но теперь у них снова есть шеф: начальник полиции женился на вдове погибшего, вода опять стоит четыре талла: очень больших затрат потребовали похороны, пришлось купить две новые бронированные машины с пулеметами для обеспечения законной системы водоснабжения города».

«Однако, — говорит Букя, и в голосе его звучат ноты искреннего сочувствия, — памятник, о котором мечтала его маленькая дочка, город ему поставил. Очень красивый памятник».

Мы долго молчим.

Потом я спрашиваю: «Что такое человек, Букя?»

Букя отвечает: «Человек — это иллюзия для создания иллюзий, снабженная механизмом агрессии, направленным против себе подобных, и вследствие этого уникальная. Гениальное, но ошибочное направление развития. Он скоро добьется своего».

«Чего добьется?» — спрашиваю я.

«Устранит самого себя из этого мира. — Букя улыбается, ему в голову пришла забавная мысль. — Без человека мир был бы вполне сносен», — объясняет он.

Я хватаю камень и хочу бросить его в Букя. Но камень чересчур тяжел, он падает мне на ногу.

«Даже самый лучший мозг, — говорит Букя, насмешливо или задумчиво, трудно разобрать, — все-таки страдает от человеческого, пока он еще связан с телом. Только чистый мозг был бы совершенно свободен от аффектов. Подумай-ка, ведь у него нет семьи, он не принадлежит ни к одной национальности, ни к одной расе, ни к одному классу, он был бы воплощением чистого разума. Ведь это твоя цель!»

Он прав, но я не хочу с ним соглашаться. Пока я человек, я с ним не соглашусь.

«Человек только в том случае является человеком, если он старается преодолеть в себе низменное!» — кричу я.

«Браво!» — раздается чей-то голос: охотник в зеленом костюме идет к нам по лужайке. Я узнаю его, это тот самый писака, который на визитных карточках и на почтовой бумаге именует себя поэтом.

«Браво! — повторяет он и усаживается против меня на большой камень. — Человек действительно достоин звания человека лишь в том случае, — говорит он взволнованным, но менторским тоном, — если он помогает человечеству подняться на свою собственную ступеньку, причем сам он всегда должен карабкаться на ступеньку выше».

Он задумывается, можно ли в данном случае употребить слово «карабкаться» и достаточно ли точно оно отражает его мысль, потом кивает: да, карабкаться, потому что это слово выражает и напряжение, и стремление вверх.

Он прислоняет к камню свое отделанное серебром ружье, достает из кармана зеленой шерстяной охотничьей куртки синюю записную книжку величиной с осьмушку листа — в такие школьники обычно записывают слова — и заносит туда свою мысль.

«Дорогое ружье», — говорю я.

«Пушка, — поправляет он, — у нас говорят: пушка, когда…»

Меня не интересует, как называются различные механизмы, предназначенные для убийства, и я спрашиваю его: «Вы любите ходить на охоту?»

«Охотиться», — поправляет он и заканчивает процесс фиксирования в записной книжке своей мысли.

Я слышал, что люди, которые постоянно заносят свои мысли или зачатки мыслей в записные книжки, либо обладают плохой памятью, либо относятся к себе с очень большим почтением. Мне интересно, к какой категории принадлежит он. Он замечает мое любопытство и неверно его истолковывает.