Крабат, или Преображение мира

«Конечно, такая тетрадочка может потеряться, — объясняет он. — Есть клептоманы, ворующие мысли, существуют и страстные коллекционеры подобных записей. Например, недавно на одном аукционе четверть миллиона выложили за автограф Софокла. У меня уже сто тридцать семь тетрадей, полных мыслей».

Он смотрит мимо меня вдаль, вероятно умножает четверть миллиона на сто тридцать семь. Результат его удовлетворяет, он улыбается и рассказывает: дома я записываю свои мысли на магнитофон, так они будут сохраннее.

Я беру в руки отделанное серебром ружье и повторяю свой вопрос: «Вы любите ходить на охоту?»

«Я очень люблю охотиться», — отвечает он, и я замечаю, что от волнения он начинает косить.

Почему?

Он поворачивается к Букя и подзывает его хорошо заученным, еле уловимым жестом. «Как зовут вашего слугу?», — спрашивает он.

Вместо меня отвечает Букя: «Кшук».

«Кшук, — повторяет охотник, — это звучит очень по-восточному», — говорит он мне или себе. Он обращается к Букя: «Принеси мне стакан воды».

Букя застывает в лакейской позе. «Водки?»

«Я сказал: воды, — резко повторяет охотник и вновь обращается ко мне: — Вы знаете, у меня аллергия к этой теме, я терпеть не могу всю эту однообразную болтовню о капитализме. Разумный предприниматель сегодня так же мало похож на эксплуататора, как ремесленник средневековья, когда царили патриархальные нравы. Дело в характере человека».

Букя приносит воду.

«Болтовня от постоянного повторения не становится правдой», — говорю я.

Охотник поперхнулся, Букя стучит его по спине. Отдышавшись, он решает истолковать мою последнюю фразу как подтверждение собственных слов. Откашлявшись, он продолжает: «Почему я люблю охоту… Представьте себе, стою я в засаде, и на меня выходит могучий олень, на рогах, ну скажем, шестнадцать концов. Вы знаете, что это за чудо?» Охотник смотрит на меня с восторгом, как будто этот олень — я. «Вот где мощь и красота, — говорит он, — кровь и почва. Этот олень у меня на мушке, он прямо передо мной, стоит только согнуть палец и… Понимаете, он у меня в руках, да что я говорю! Мне достаточно пошевелить пальцем — в моей власти уложить его или отпустить. Это чудо, этот великолепный экземпляр…»

«А я вас видел однажды, — говорю я. — Вы сидели за штурвалом истребителя и охотились за моим другом, это было в Нормандии, летом сорок четвертого года, нас было только трое: вы в воздухе, он на окруженном изгородью выгоне, а я во рву, под крошечным мостиком, меня вы не заметили.

У моего друга был опыт, четыре года войны и до этого пять лет лагеря. Но вы выискивали его за каждым кустиком, за мертвой коровой, в пруду, где поили скот. Я мог разглядеть ваше лицо, когда вы, как ищейка, выслеживали его в десяти метрах от земли: вот олень, а вот вы. Сколько раз вы согнули палец, пятьдесят, сто раз? Пока не уложили моего друга.

А помните, что вы сделали после этого? Вы сделали мертвую петлю от радости».

Но он не слушал меня, возможно, эта история произошла и не с ним.

Его история, может быть, висит, как флаг — символ власти, — высоко на старой сосне у края вырубки. Светит солнце, пахнет смолой, прислонившись к стволу дерева, спит охотник с отделанной серебром «пушкой» в руках, он на несколько километров углубился в чужое лесничество и заблудился. Лесник, обнаруживший его, думает, что перед ним браконьер, он не замечает хищного флага власти, обрывок которого висит на дереве. Это его вина, и за это он должен заплатить кусочком самоуважения или собственного достоинства величиной с сердце, или как иначе можно назвать то, что он выдавливает из себя, становясь на колени перед браконьером и прося его о прощении: у меня жена и ребенок, о господин, и я не знал…

Браконьер или охотник позволяет себя умолять и упрашивать и заворачивается во флаг власти, как в плащ. На плаще написан номер телефона секретаря того человека, которого некоторые считают могущественнее короля. «Я прощаю вам, — говорит браконьер, — но пусть это послужит вам уроком, и в будущем обращайтесь с людьми по-человечески».

Он завороженно вслушивается в свою последнюю фразу. Букя, прислонившись к стене дома, ухмыляется.

У охотника, видимо, глаза на затылке, он замечает это и говорит мне: послушайтесь моего совета, гоните прочь этого типа, и чем скорее, тем лучше. Он поднимается и вешает на плечо свое ружье. Он смотрит на меня внимательно, испытующе. «Пойдемте со мной, — говорит он. — Тут неподалеку вверх по течению ручья есть луг. Там пасется косуля, я предоставлю ее вам».

«Не пасется там косуля, — вмешивается Букя, — там лежит труп животного, которого вы недавно подстрелили».

Лицо охотника наливается кровью, глаза косят: ложь, хрипит он и уходит, тяжело переваливаясь. На краю лужайки он оборачивается и кричит что-то, звук его голоса отскакивает от деревьев, и я слышу: арь, арь.

«Что он кричит?» — спрашиваю я.

«Он призывает на твою голову секретаря, — говорит Букя и спрашивает: — ну что будем делать дальше?»

«Не знаю», — отвечаю я.