Краеугольный камень

– Здрасьте вам, люди добрые! Избу нашу спасаете, – низкий поклон вам за труды ваши праведные, – поясно поклонилась она до самой земли. – А ты, Сашуля, сынок, что ж ничего не сказамши, убёг молчанкой? Я на стол сгоношила, соседей скликала: посидеть хотелось, на тебя наглядеться всласть. Оборачиваюсь, однако, от плиты со сковородкой – а твой и след простыл. Выбегаю на улицу – зрю на лавочке соседку нашу тётю Машу Садчикову. «Не видела ли, Михаловна, – спрашиваю, – сыночка моего?» Сказывает та с посмешочком: «Щурился да чертыхался с плевками на пожарище твой сынок да-а-а как вчистит вдоль по улице на Единку. Только, – грит Михаловна наша, – пыль завилась следом, ровно что от машины. Видела, видела, а сморгнула всего-то разок – уж и нету твоёго сынка. Шустрый малый. Одно слово: краснофлотец».

Саня отвечал матери, орудуя гвоздодёром:

– Чего, мам, трепотню разводить и рассиживать за столом? Прости, но пирушки и праздники подождут. Дураку понятно: надо было спасать избу. Сама ты и вся Новь видели издали: к той поре зарево пожара и дым уже на полнеба размахнулись. Единка наша гибла, с избой что – неведомо. А ведь я прописывал тебе в письме: не дозволю сгубить и – точка. Всю жизнь каялся бы, рохлей себя величал бы. Примчался – гля: пожарище принялось изничтожать нашу Единку сплошняком. Палы всё одно что бульдозерами сносили село. Спасибо мужикам: худо-бедно загасили пожар возле нашей избы. Задуй, однако, никак не угомонится: смотри, нашу избушку на огороде подпалил, чёрт рогатый. А я её тоже нацелился разобрать – банька бы во каковская получилась.

Коротко, но сумрачно помолчал и, снова едва разжимая зубы, вымолвил тоном и некоего горделивого снисхождения, и немалой досады:

– Что ж, пусть горит… синим пламенем. Как говорится: что сгорит, то не сгниёт. Эх, Задуй-Задуевич, вдарил бы я тебе промеж рогов! Но, может, мам, на том и угомонится его разбойная душонка, ослабнет он и огонь не дотянется сюда?

– Прям весь ты, сынок, в Николашу, отца твоего, царствие ему небесное. Такой же с дальнющим приглядом и молчуном в любую работу бросаешься, ровно в омут. А что касаемо Задуя – сам знаешь, лукавый он зверюга. Сколько мы, единковцы, из-за него напастей натерпелись, сколько он нам изб и тайг пожёг! Бывало, одна изба займётся – десять под его злокозненным изворотом сгорало. Он может с большого ума нежданно поднажать так, что вас оттудова пламенем сметёт на землю.

Галина на мгновение задумалась. Сказала твёрдо:

– Знаете что, братцы-кролики? Нужон народ сюда, побольше мужиков бы, а иначе, переменись хоть немножко ветер, могут запросто полыхнуть следом надворные постройки и забор. Тут уж избу никак невозможно будет спасти, самим бы не поджариться.

Она обратилась к своему попутчику:

– Слышь, Славчик, дружочек, дуй-ка, мой родной, в Новь, скличь мужиков, пятерых – семерых, а то и восьмерых – десятерых. Нет, нет: лучше бы – побольше! Короче, сколько сможется. Бригадиру Ласкину Ваньче скажи: пущай даст леспромхозовский бортовой зилок – мужиков чтобы махом сюда подбросить. Вот будет подмога, так подмога!

– Понял, тёть Галь!

И парень рванулся с места.

– Славчик, погодь: скажи им, растяпам и резинщикам, охотникам до перекуров и пустомельств, что вот-вот может вспыхнуть Колина изба, а мы её разобрать хотим, медлить-де, христовенькие, нельзя никак. Каждая секундочка на вес золота.

– Понял, понял, тёть Галь! Я – мигом! За полчаса управлюсь. Как-никак я разрядник ГТО. Пяток кэмэ бёгом по тайге для меня – плёвое дело!

– Что ж, с Богом, родной!

Минутка – и парень уже заскочил на таёжную тропу. Секунда-другая – скрылся в чащобнике.

Сама же Галина бодро взобралась по лестнице на избу:

– Мужики, давайте мне кувалду или лом. Я хотя и баба, да силёнками и упорством не обижена.

Фёдор Тихоныч сказал:

– Галинка, размахнёшься – и-и-и с кувалдой вместе улетишь. Вон, на огород, в бурьяне зароешься. Ты хотя и цепкая, но лёгонькая шибко, ровно пёрышко.

– Лёгонькая-то, Тихоныч, лёгонькая, но, сам знаешь, – нравная и вреднючая. Мы с Катюшкой одной породы – бабы русские! Скажи-ка, девонька.

– Скажу-ка, скажу-ка, тётя Галя, – посмеивалась Екатерина.

– Так-то оно, мужики!

Не дожидаясь, пока подадут, да и подадут ли, сама взяла кувалду, размахнулась – сорвала со скоб один стояк, другой, ещё один, уже последний, и на том с кровлей было покончено, если не считать мелких брусчатых укосин и стяжек с вбитыми гвоздями.

Разговоры оборвались – все в работе, сосредоточены, деловиты. Бо́льшую часть досок потолочного настила оторвали. Вместе с утеплителем, мхом, вразброс, как получалось, пошвыряли их вовнутрь избы.

Саня косился, косился, подрагивая косточками желваков. Наконец, молвил не без ворчливости:

– Эй, не раструсивайте мох по всей избе. Старайтесь, чтоб большими кучками сваливался он. Жаль, мешков или корзин нету, а то бы сразу по-путному склали.

– Точняком: куркуль ты ещё тот, – отозвался Пётр, однако мох, большими, усердными охапками, принялся перетаскивать к одному углу комнаты.

– Не куркуль, а уважаю порядок. Да и добро оно на то и добро, чтоб с ним по-доброму обходиться.