Краеугольный камень

Задуй-Задуевич судорожными, нервными, зловатыми вихрями заметался из стороны в сторону по единковскому простору, словно бы выискивал, где бы ещё навести порядок, являя свою силу и власть. Возможно, он сорвался только что из ущелья по причине великой досады, почуяв край и исход своего владычества и своенравия с уверенным и радостным приходом этого нового дня, прекрасного, безмятежного, благоухающего белоснежными гроздьями черёмухи и свежестью Ангары, дня, предвещающего яркие краски, чистое высокое небо, тихие, спокойные звуки природы и человеческих голосов в трудах. Возможно, старина крепко рассердился, когда разглядел из своих хмарей и топей людей на другом берегу реки, чего-то там на селе копошившихся, однако в итоге, несмотря ни на что, остановивших раздутый им огонь.

Возможно, подумал или даже вскликнул: «Как смели сии муравьишки пойти супротив моей воли!»

И вот, напыжившись, распрямился и – надавил всей своей мощью.

Снова и снова. Беспощаден и лют.

Полыхнула другая надворная постройка с забором и грудами хлама, сухого травостоя возле него. Полымем ударило по избе – занялся мох; но его на потолочных досках осталось мало – сгорел в мгновение ока. Однако искры и горящие куски упали через прорехи внутрь избы – немедля взмыло выше венцов пламя с искрами и чадом.

– Кранты, братва! Умётываем вниз, пока шкуры целы!

Кроме Петра, никто даже не шелохнулся в сторону лестницы.

И он – остался.

Но люди растеряны, подавлены. Секунды отстукивают; отстукивают кипящей кровью в висках. Ещё промедление в мгновение, в два, в три ли – и горечь, ужас потерь неизбежны. И хотя видят и слышат – страшное, чудовищное творится, но что же делать? Хотя бы понять, мало-мало уразуметь, куда кинуться и за что хвататься наперво.

А может, подумали: да есть ли смысл хотя бы на грамм, хотя бы на песчинку?

Боже, кто подскажет, направит, призовёт или, наконец, подтолкнёт!

Саня Птахин первым очнулся – метнулся на шаг сначала вправо, через мгновение – влево. Повертелся загнанным зверем. Наконец, застопорился и распахнул руки, безмолвно стал трясти ими, казалось, спрашивая у всего, что было перед ним и, возможно, выше и дальше: скажите, прошу, хотя бы полсловечка, что мне делать?

Неожиданно от лестницы прозвучало сильным, едва ли не трубным голосом:

– Эй, чего же вы, точно овцы перед волком, скучились и стоите? Полундра, матросы корабля по имени «Изба»! Ноги в руки – живее вниз, и берёмся тушить! Знаете: глаза боятся, а руки делают? Не знаете, так узнаете.

Это вынырнула из мги и пепла крупная и красная, подобно солнцу в дыму, голова Афанасия Ильича. Он стоял несколько ниже серединной ступеньки и всем туловом и отчасти лицом был повёрнут не вперёд, не к людям, а значительно вбок и вниз: уже не на земле, однако душой и помыслами весь только там. Выше же ему и вовсе не надо.

– Шевелимся, шевелимся, честной народ! В Единке мы – не где-нибудь, а потому общего дела у нас предостаточно. Не стоять! Сказано: всем вниз!

И, не воспользовавшись ступеньками, спрыгнул на землю. Помог всем спуститься, сказал громко, едва не криком, перебивая вой и гул огня и ветра:

– Смотрите: нас – аж! – целых восьмеро, настоящий пожарный расчёт, – справимся, не имеем права не справиться. Ты, ты, ты и ты хватаете вёдра, тазы, корыта, вон они валяются по двору, и таскаете, как и сколько можете, водицу с Ангары. Вперёд! Я сказал: вперёд! Нечего на меня пялиться! Вперёд и с песней! Ты и ты вместе со мной с лопатами прыжками на огород – землёй, песком, чем попало засыпаем огонь там, там, там. А ты возьми вон то дырявое корытце и таскай землю только в избу. Все искры, очажки, легковоспламеняемые материалы присыпь как следует. Хва речей – живее за дело! Ну, чего, чего ты, братишка, таращишься на меня? Не признал, что ли? Я же сказал: живее! Чего непонятно тебе?

«Да, на войне как на войне, не до церемоний и раскачиваний».

«Но враг, сволочь, всё же сильнее и хитрее нас. Похоже, не справимся».

«Говоришь: не справимся?»

«Да, да, увы и увы, не справимся. Неужели конец нашей избе?»

«Но мы же муравейные, пчёльные, ульи создания!»

«И мы, несмотря ни на что, – вместе, всё же вместе!»

«И работа́ть нам сейчас не для выгоды, а для прока. Понимаешь: для прока, впрок, впрочную?»

«Понимаешь, понимаешь, братишка?»

«Скажи о том же людям. Вдохнови их логикой и красотой своего мышления».

«Наши люди и без тебя, речистого, понимают суть жизни и судьбы. Молчи и работа́й!»

– Никому не стоять, не копошиться – действуем!

– Командир, не суматошься попусту, не гони пургу. Да и за базаром следи: один чёрт, не справимся.

– Разговорчики! А ты стоп, Михусь… Михаил… Михаил, прошу, дружище, в сторонку отойди. Брось лопату. Не обижайся!

– Нет, я – со всеми.

– Ты бледный, всё одно что покойник. Видно, что едва держишься на ногах. Отойди, прошу, не мешай. Твоя совесть чиста. Ты уже молодец.

– Нет, я – со всеми.

– И всё же!..

– Слышь, командир, отстань от него. Пусть работает. Живы будем – не помрём. А помрём – что ж, печаль невелика.

– Смотрите, мужики, дело, конечно, ваше… У-у, едрёна вошь, сказано же: никому не стоять! Ни-ко-му!