Кран-Монтана

Апрель случился теплый, потом температура внезапно упала, и это вроде как были идеальные условия для их появления. Они, получается, расцветали в страдании, в этой термической травме, «чертовы растения-мазохисты», как объяснил нам позже Роберто. Но Psylos нигде не было, и им пришлось уйти в лес по походной тропе, неслышно ступая по ковру из сосновых иголок. Джованни нервничал и пил джин (судя по всему, у него была склонность к алкогольному забвению, что поразило нас), а Франко шел себе вперед, чуть ошалевший от запаха леса, он ведь проводил все время в грузовичке или в подсобке супермаркета с неоновым освещением. Было трудно потом вспомнить, то ли Франко действительно приводил подробности, то ли мы их выдумали, но спустя годы мы все еще чувствовали запах мха и сцена представала с удивительной точностью, декорации – дикие малинники, лишайник, ломоносы, вереск, – запечатлелись в нашей памяти, хоть мы никогда не имели ни малейшей склонности к ботанике (позже мы просили флористов составлять за нас букеты, которые дарили нашим женам).

Франко не знал, сколько он шел за Джованни по пятам, – или, может быть, это мы вообразили, что время растянулось, – когда вдруг перед ними явилось видение. В темно-синем платье со школьным воротничком там стояла Клаудия, застыв, как изваяние, на краю тропы. Она забралась на земляной холмик, подняв глаза к деревьям, вытянув левую руку перед собой. Ее волосы, распущенные по плечам, тихонько колыхались, как будто кто-то дул ей в шею. Она была так сосредоточена, что не увидела их, и они тоже замерли, оцепенев, как будто застали ее – Джованни! его сестру! – в компрометирующей ситуации, голой или того хуже. На ней были лакированные босоножки с квадратными каблуками, совершенно неподходящие для прогулки по лесу.

В эту минуту – или несколько часов спустя? – крошечная синичка с желтым горлышком запорхала вокруг ее лица, а потом села ей на руку. Птичка склевала что-то похожее на хлебную крошку, посидела немного на кончиках пальцев и, трепеща крылышками, скрылась в тени елей. Клаудия опустила руку в кожаную сумку, висевшую у нее на плече – кожаную? – и это был словно сигнал: две, три синички серо-голубым облачком окружили ее и спикировали ей на ладонь, которую она поддерживала другой рукой, словно статуя, изображающая победу.

Мы так и не узнали, что произошло потом. Увидела ли она их? Рассмеялась ли? Или испарилась, оставив за собой лишь легкий аромат лимона, пока они протирали глаза?

Так или иначе, мы знали – невозможно объяснить как, но информация доходила до нас даже без слов, они были не нужны, – знали, что они не встретились, в том смысле, что не могли поговорить, или уйти вместе, или потрогать ее пальцем, потому что для Франко и даже для Джованни, с его журнальной красотой, с его декадентским великолепием, она была недосягаема, не там, не тогда.

Non ho l’età, non ho l’età per amarti,
Nell’attesa che venga quell giorno, ma ora no.
Ma ora no Ma ora no.[8]

7

Зимой 67-го мир рухнул. Или, по крайней мере, нас из него выбросило, и жизнь подтвердила наш уход в тень, в зыбкий эластичный туман.

В тот год Серж Шубовска почти совсем перестал спать. Это началось во время Шестидневной войны, после ночи у Ариэля Каттана, в комнате для прислуги, которую он занимал над родительской квартирой на авеню Фош, в компании плохо выбритых студентов, собиравших средства для Израиля. С того дня он ходил с нездоровыми кругами под глазами и утверждал, что не может больше выносить свою постель. «Она как гигантский рот», – говорил он, приглаживая рукой волосы, которые у него не было сил – или необходимой собранности – помыть. Он также упоминал иногда – но только когда выпивал, поздно ночью – «мальчика, который смотрел на него в темноте, стоя у его кровати». Он бормотал это, бросая подозрительные взгляды поверх наших плеч. Нам было невыносимо слышать эту чушь, и мы закуривали или смотрели на свои руки. Его костюмы были измяты, как будто он больше не раздевался на ночь, и это тем более шокировало, что всегда он был беспощаден к нашим огрехам вкуса или каким-либо признакам расхлябанности, как, скажем, прошлым летом, когда он отказался обедать в компании Кристиана Гранжа, сидевшего за столом в майке.

В тот же год Макс Молланже стал говорить кстати и некстати о смерти Франсуазы Дорлеак[9]. Даниэль Видаль – единственный из нас, кто принимал его приглашения, очевидно, чтобы получить доступ к его экземплярам «Пентхауза», – рассказал нам, что Макс Молланже устроил мавзолей в своей комнате, над коллекцией макетов, состоящий из первой полосы «Пари-Матч», постера «Нежной кожи»[10] (подписанного неразборчивыми каракулями черным фломастером) и рекламы «Рено-8 Гордини», модели для красивых девушек, на которой актриса врезалась в опору электропередачи на выезде с Эстерельской автострады («Полоса № 47», – уточнял он).