Кран-Монтана

В тот год Патрик Сенсер стал рассуждать о достоинствах кровей и делать вылазки в Пантер с коммандос с Запада, утверждая, что все они «совершенные уроды», но подробно перечисляя удары, нанесенные им очкастым коммунистам, с гордостью, которая огорчала нас и впечатляла одновременно. В тот год Даниэлла Алацраки, сестра Роберто, стала звать своих родителей по именам и на «ты». В тот год Франко отрастил волосы и стал носить коралловый брелок в виде полового органа.

В тот год три К нанесли нам удар в самое сердце.

Это началось, когда Кристос Толлис, грек, катавшийся на равнинных лыжах по полю для гольфа, как старик, наскочил на нас под вечер у Гербера. Он пыхтел, тараща глаза: «Сильвен Гузман и Натали Гурвиц трахались на столе для пинг-понга у Тбилиси».

Мы ощутили подземный толчок за горячим шоколадом, дымившимся в фарфоровых чашках, в чашках, которые нам захотелось швырнуть в стену, расколотить об голову первого встречного, даже из наших, ради вкуса крови или просто чтобы что-нибудь сделать.

Кристос Толлис казался достоверным источником – его щеки горели, слова были точны в сладковатом воздухе булочной. Его старшая сестра Электра, томное создание, которое мы часто видели подпирающей стену в Клубе и выдыхающей колечки дыма изо рта, округленного буквой О, вернулась домой среди ночи – он не мог сказать точно, в котором часу – и, должно быть, ошеломленная только что пережитым, нырнула в его постель, прижалась к нему своим горячим телом, пропитанным алкоголем и еще каким-то неопределимым запахом, то ли колбасы, то ли железа. Она шептала ему на ухо много долгих, очень долгих минут, как будто это ухо было перламутровой раковиной, или туннелем, ведущим к центру земли, или вместилищем переполненного сердца.

Итак, Карли устроила вечеринку в подвале шале «Дикие травы». Это имечко! Мы никогда не понимали, до чего оно многообещающее и мучительное. По словам Кристоса толпа – толпа? – набилась в дегустационное помещение винного погреба шале, этот швейцарский подвал, где собираются, чтобы пить и предаваться всевозможным излишествам, вплоть до самых диких, за тяжелой деревянной дверью, предназначенной заглушать звуки (крик? пение? оргазмы?).

Он рассказывал, уставившись в скрытое потолком небо, стоя в этой булочной, чистый, как скука или смерть, и наш шоколад походил на деготь. Казалось, Электра овладела его телом, когда он рассказывал, шепча слова тягучим, мелодичным голосом, но слова эти вонзались как ножи. Он рассказывал про синие и красные фонарики, освещавшие всех призрачным светом, про дым сигарет, погрузивший помещение в туман, и про чучело фазана, стоявшее на барной стойке, которое, казалось, всматривалось в собравшихся своими черными глазами. Итальянцы танцевали в солнечных очках. Танцы были медленные. Бились стаканы, смеялись девушки со смятенными глазами и каплями пота на границе волос, парочки жались в тень, и руки ныряли под мохеровые свитера.

И были Сильвен Гузман и Натали Гурвиц, в гараже, на столе для пинг-понга.

Мы никогда не сомневались в словах Кристоса. Он был, и это очевидно, лишь оракулом, невинным посланцем Богов.

Никто больше не упоминал об этой вечеринке. Не было никаких слухов, никаких сплетен. Даже сестра Шарля Демоля ничего не знала. Серж Шубовска поймал ее за плечо, заставив вздрогнуть, когда она рассматривала витрину «Сувенир-Сувенира», оформленную на тему ланей – хрустальных, фарфоровых, из дутого стекла, резвящихся на резиновом лугу. Серж задал ей вопрос без предисловий, что ее, похоже, не смутило. Она лишь нахмурила брови и покачала своей крысиной головкой. «Нет, не было никакой вечеринки у Тбилиси. И траха на столе для пинг-понга не было. Я бы знала». Потом она добавила, посерьезнев взглядом, как детектив, копающий свои личные досье: «Насколько мне известно, Натали Гурвиц спит только со своей кузиной Бабет». Что же до Франко, он только посмотрел на нас с отстраненной улыбкой и пожал плечами.

И все же мы знали. Мы знали, что в подземном мире, в подвалах с резными панелями, происходит нечто. Знали и то, что нам никогда не попасть в эти подвалы. Мы не говорили об этом между собой, но, когда, позже, слышали ностальгические свидетельства – май 68-го, свобода, лучший мир, секс, вся эта хрень, – пронзительная боль растекалась по нашим затылкам.