Кран-Монтана

Трудно вспомнить, что было потом. Между собой мы никогда об этом не говорили. Кажется даже, что мы вообще больше никогда по-настоящему не говорили.

Сколько времени это длилось?

Часы?

Дни?

Годы?

Или это еще не произошло?

Были ночи, проведенные в «БМВ Neue Klasse» родителей Роберто Алацраки, в укрытии елей, сразу за дорогой на Блюш, которая вела к шале Тбилиси. Издали тень «Диких трав» казалась тенью храма или церкви. Мы притихли, нервно ерзая, было слишком далеко, чтобы хоть что-то увидеть. То в одном, то в другом окне загорался свет. Серж Шубовска, знавший географию дома, сообщал нам «спальня родителей» или «кухня», но иногда все было темно, как будто совершились ритуальные убийства. Они были там, машины с итальянскими номерами стояли припаркованные на гравии повсюду вокруг, прижимаясь друг к дружке.

Иногда один из нас вдруг выходил из машины, хлопнув дверцей, и скрывался во тьме. Через несколько минут, в течение которых мы жевали сыр или бутерброды с колбасой, передавая друг другу украденную у отцов фляжку, разведчик возвращался на борт. Лицо его было бледно. Наше дыхание наполняло салон. Никакой обнадеживающей информации никто никогда не приносил. Слабо светилось окно на втором этаже. Мелькали тени на первом, слышалась далекая, неразличимая музыка, женский смех – или это было рыдание? – лампочка в деревянной клетке, висевшая над входной дверью, освещала пару войлочных горлиц призрачным светом. Снег вокруг был абсолютно тих.

Однажды ночью, когда огромная луна освещала шале и его окрестности, как луч прожектора, мы припарковали машину подальше, из осторожности или повинуясь внезапной интуиции. Мы вышли в сверкающую ночь и, даже сами не зная почему, направились к лесу. Возможно, искали убежища в темноте, или, может быть, что-то звало нас туда?

Мы едва не задели фигуры, бежавшие между деревьями. Они держали фонарики и, кажется, бутылки шампанского, светящиеся точки скользили в тени ветвей. Белокурые волосы вдруг взметнулись в ночи, как вспышка, а вдали фонари посылали сигналы, напоминающие тайный код.

Там были парни, произносились слова по-итальянски, звучали шепоты, крики, то ли охота, то ли оргия, а мы подсматривали, присев за кустами. Мы не шевелились, несмотря на боль в ляжках и теснение в груди от страха. Мы умели прятаться, оставаться совершенно неподвижными, мы стали лишь тенями, но нам казалось, что, даже если мы встанем и побежим в их сторону, все равно останемся для них невидимыми.

Даниэлю Видалю содрало веткой кожу с левого века, кровь заливала глаза, но он стоически терпел, пока парочка колыхала ветви, издавая звуки, похожие на мяуканье. Серж Шубовска видел пробегавшую Карли, она почти наступила ему на ноги – «Я мог бы до нее дотронуться», – на ней был желтый комбинезон и кошачьи уши. «Кошачьи уши», – повторял он с мукой в голосе.

В тот самый вечер, в тени, в сердце этого леса, царапавшего нам тела и сердца, когда мы были там и нигде одновременно, так вот, в тот самый вечер мы ощутили поднимающуюся в нас силу, темную, неудержимую, жажду террора и мести.

Невозможно вспомнить, кому из нас первому пришла эта мысль. Патрику Сенсеру, завороженному делом Марковича[12] и идеей шантажа, свального греха? Или Сержу Шубовска, чья толстая черная тетрадь – страницы и страницы, исписанные его мелким почерком – казалась теперь смешной? Или Эдуарду де Монтеню, который питал слабость к ядовитым страстям и подсовывал анатомические рисунки в тетради своих одноклассниц? Как бы то ни было, все мы пришли к одному убеждению, к насущной необходимости нашего решения.

В декабре 1969-го мы стали им писать. Писать им всем троим.

Мы вырезали буквы, иногда целые слова, из «Монд», «Корьерре делла Серра» и «Журналь де Сьерр». Компоновали их долгими вечерами в комнате Патрика Сенсера в отеле «Борегар» под пиво. Это было занятие благоговейное, как любовный акт, и, главное, до ужаса успокаивающее – эти маникюрные ножнички, маленькие, девчачьи, запах клея и фразы, которые мы составляли на белых листах.

Тексты были прекрасны, и угрожающие фразы казались невинными в этом сюрреалистическом коллаже.

Ti vedo Ti vedo Ti vedo.
Tu morirai sapendo che è tutta colpa tua.
Ti amo stronza. Lo pagherai.[13]

Роберто Алацраки брал на себя перевод на итальянский, мы считали, что это очень умно, как будто все зло исходило только от них, этих заносчивых глупцов, которые жили теперь бок о бок с ними, соприкасались с ними телами, и чей смех, такой вульгарный, еще звучал у нас в ушах в этих зарослях, из которых мы так до конца и не вернулись. Мы клали сложенные вчетверо записки в конверты, купленные в супермаркете, обыкновенные конверты, ничем не отличавшиеся, происхождения которых не отследила бы и полиция. На каждом было написано имя той, кому было адресовано послание, заглавными буквами – вырезанными, приклеенными, – как на пригласительных карточках на праздник.