Кран-Монтана

Остаток лета прошел в каком-то тумане. Не осталось никаких воспоминаний. Только та ночь, когда Серж Шубовска, оставивший открытым окно и не спавший, как почти каждую ночь, увидел что-то очень быстро перемещавшееся в воздухе, то ли облачко, то ли тень. Он сел в постели, щуря глаза, и разглядел летучую мышь, которая кружила по комнате, как посланница преисподней, явившаяся предъявить ему счет за наши грехи.

Карлотта

Две юбки и три свитера. Карлотте Тбилиси казалось, что все ее отрочество можно разложить на одной кровати.

Килт – цвет не тот, складки не те, – бутылочно-зеленая плиссированная юбка – у всех такие красные – и свитера из тонкой шерсти: бордовый, темно-серый, синий, такие же, как у ее братьев, колючие. Все всегда было велико. Юбки сползали на бедра, свитера висели, не то что у ее подруг, ну, в общем, девочек, с которыми она вынуждена была общаться, живших на авеню Фош. Казалось, эта авеню населена красавицами с бледной кожей, которые расчесывали волосы черепаховыми гребнями и носили мягкие, как фетр, тенниски, облегавшие груди.

Карлотта всегда знала, что она неинтересная, хуже того, она была странная. Даже когда выросла, она чувствовала себя другой, но, заимствуя брюки своих братьев и рубашки Пьера Паоло Гомазио (они застегивались между ног, это было прикольно), сумела создать себе стиль, который могли бы назвать «оригинальным».

Все было из рук вон. Ее одежда, обувь – белая, ортопедическая, на шнурках, главное, белая – черт побери, ну почему она еще и белая? – ее слишком длинные волосы, которые мать отказывалась стричь под тем предлогом, что они великолепны, ее несуществующие груди, нос, подбородок.

Мать утверждала, что у нее скошенный подбородок. Она смотрела на Карлотту и восклицала с укором в голосе каждую минуту: «Покажи Грейс!»

Грейс Келли была кумиром Саломеи Тбилиси, воплощением пластического совершенства, осанки и шика – правильного подбородка. Карлотта должна была выдвигать челюсть, чтобы нижние зубы оказались перед верхними, как будто, повторяя упражнение до бесконечности, этой гимнастикой можно было повлиять на кости. Было что-то самонадеянное в этом сражении, бессознательное, напоминающее безумное упорство тех, кто надеется повернуть реки вспять или построить железные дороги в джунглях. Карлотта работала мышцами челюсти, выдвигала ее вперед, кожа на шее натягивалась, даже за ушами тянула, и девочка должна была оставаться в таком положении, пока мать занималась своими делами. Какими? Она никогда толком не понимала, откуда в ней напряжение, всегда на грани срыва. Ни дня в своей жизни Саломея Тбилиси не работала. Она держала кухарку и горничную, которые ночевали в комнатах для прислуги над их квартирой, но все равно всегда суетилась, как будто дня ей не хватало.

В конце концов было решено, что Карлотте сделают операцию на подбородке, когда ей исполнится восемнадцать. Профессор Солиньяк, крестник ее отца и пластический хирург, известный даже в Соединенных Штатах тем, что разделил сиамских близнецов, потеребил ее челюсть руками, пахнувшими жавелевой водой. Глубоко вдавив пальцы в кожу, он заявил: «Я поставлю тебе маленький протез, вот сюда, просто болтик, пустяки».

Однажды Карлотта выстригла челку маникюрными ножницами. Мать бросила на пол жаркое жестом камикадзе. На роскошном ковре в столовой, с зелеными и фиолетовыми павлинами на темно-синем фоне, так и осталась бурая тень, словно след грязи.

Саломея Тбилиси была высокой. Росту в ней было метр семьдесят пять, и, видя, как Карлотта запускает руку в мисочку с фисташками, она ударялась в панику.

«Да прекрати же, прекрати. Прекрати расти».

Ей было запрещено есть красное мясо и тем более лечиться гомеопатией, «от которой растут кости даже у взрослых».

Когда Саломея Тбилиси принимала гостей, расставляя подносы с блинами на низком столике в гостиной строго симметрично, в ансамбле из пуловера и жакета, идеально облегавшем ее мальчишеский торс (призрачные груди, семейное проклятие), она отправляла дочь в свою комнату: «Иди подкрась губы».

Раздвинув дверь гармошкой, Карлотта падала на кровать с подушками, расшитыми тропическими цветами, и полулежала, прислонившись к стене, вытянув ноги под килтом, с чувством поражения зажав в руке тюбик губной помады: как она могла надеяться походить на изысканную блондинку, с ее-то «особенным» лицом, с волосами, густыми, как мех выдры, с темными, мутными, подлыми глазами?

Ей хотелось всю свою жизнь провести на этой кровати.

В тот вечер она держала письмо пальцами с ноготками, покрытыми красным лаком, словно маленькими капельками крови. Смех, высокие голоса доносились до нее сквозь тонкую, как картон, стену, отделявшую ее от гостиной, где шел прием. В этом мавзолее, содержавшемся в вечном сумраке, было видно, как летает пыль.