Кран-Монтана

В Париже воздух был наэлектризован, город рычал как зверь, и мы спали с отвязными девчонками, которые вешались нам на шею, – Эдуард де Монтень подобрал на своем «остине» у Сорбонны маленькую рыженькую в мини-юбке, открывавшей розовые хлопковые трусики, которая буквально ввалилась в машину и сказала ему: «Трогай, милый, за мной гонятся». Она поцеловала его на светофоре, и однажды вечером, в дымину пьяный, он прочел нам до неловкости эротическую поэму о происхождении мира на пассажирском сиденье. Мы курили в окна вечерами, и Эдуард де Монтень на улице Месье-ле-Пренс смотрел, как вспыхивают машины, точно воспламененные сердца, и приглядывал за своим «остином», на который никто никогда бы не покусился, словно нарочно, чтобы подчеркнуть его незначительность – и нашу тоже.

Даже Патрик Сенсер, который возвращался с окровавленным лицом, вздув лицеистов на выходе из кафе, казалось, переживал внутреннее смятение, печаль, словно ему не хватало убежденности.

Следующим летом в Кране он не говорил больше о возрождении патриотизма и стал играть в керлинг, войдя в команду Ариэля Каттана, которую привел к победе на любительском турнире Сьерр/Сьон в 1969-м; и даже Эдгар Суарес, которому он разбил нос в Париже в ноябре месяце, после того как тот обозвал его «фашистским дерьмом», обнимал его долго, как брата.

Кран-Монтана была равна себе, непотребно неподвижная, безразличная к гомону окружающего мира. Деревня продолжала жить в ритме лыжных дней, семейных прогулок, вечеров на террасе «Спортинга», где пианист играл In a sentimental mood[11], будто был один на свете. Но в воздухе висело напряжение. Когда мы проходили швейцарскую таможню в наших роскошных седанах, наши матери вцеплялись в сумочки, лбы отцов блестели, губы подергивались влажной пленкой. Даниэль Видаль рассказал нам, что, едва приехав в шале, отец на его глазах извлек из багажника запасное колесо и заперся в лыжном сарае, а матери пришлось одной перетаскивать багаж, спотыкаясь в туфельках на каблуках. «Эта шина была набита баблом», – сказал он нам голосом зрелого мужчины.

Наши родители шептались по телефону, матери отправлялись в «Швейцарский Кредит» с дорожными сумками. Они были напряжены и, хотя еще принимали гостей на аперитив, накрасившись и причесавшись с патологическим совершенством, все чаще проводили вечера у себя в комнате, где мы заставали их спящими, в шелковых колготках, свернувшимися клубочком, как беспокойные дети. Спустя годы рассказывали, что Бьянка Ферольди обнаружила в семейном шале, в дальнем углу камина, картины, завернутые в бумагу, все в саже, и сапфиры в коробочке из-под леденцов от кашля.

Мы плевать хотели на коммунистическую угрозу, у нас были другие призраки. В ту зиму снег шел много дней без перерыва, и Кран-Монтана стала похожа на остров, сливочный, тревожный. Три К куда-то исчезли. Мы их больше не встречали, казалось, будто они живут под землей, в подвалах, где все может случиться. Когда мы высовывались наружу, чтобы купить шоколадное пирожное у Гербера или бутылку вина у Франко, невыносимые картины хлестали нас по лицу и снег кружил темной ледяной круговертью. Казалось, на дворе все время ночь. Сходили лавины, неосторожные лыжники терялись в тумане Мертвого моря – и над головой рокотали вертолеты, предвещая драму. Беременная женщина упала (бросилась?) в подземное озеро Сен-Леонар. Мы все время мерзли, как будто жили в мокрых простынях.

В конце концов мы все же отыскали их след. Нам сказали, что все три они живут в «Диких травах» с компанией итальянцев, и там происходят вещи, о которых вслух не говорят. Мы не могли в это поверить – Клаудия приручала синиц, Карли была принцессой, а Крис – неудавшимся мальчиком, они были чисты, свободны, но невинны. И все же кто-то внутри нас нашептывал: «Возможно, они сейчас трахаются на столах для пинг-понга? Пока ты чистишь зубы и читаешь в постели, как маленький?»

Однажды вечером, когда снег внезапно перестал, мы вышли в ночь и направились в сторону Клуба. Деревья искрились кристалликами инея, которые падали нам на лица, а дорога, казалось, была покрыта молочной пенкой. Лес отбрасывал тень нам под ноги.

Мы знали. Мы знали.

Разумеется, они были там. Все три (Клаудия и Крис в микроскопических платьицах, беленькая в черном, черненькая в белом, а Карли в джинсах) курили, смеялись.

Они сидели за столиком с итальянцами.

Клаудия сосредоточенно кивала брюнету, что-то шептавшему ей на ухо. Крис сидела на коленях у парня в расстегнутой рубашке. Карли стояла очень прямо, зажатая между двумя миланцами, и тот, что покрасивее, обнимал ее одной рукой за плечи. Даже издалека можно было почувствовать их возбуждение.

Мы стояли, остолбенев, у гардероба.

Потом Серж – или, может быть, Патрик – сунул руку в рукав пальто резким, как щелчок пальцев, движением. Мы кинулись в холод и тьму. Снова пошел снег, и вода стекала по нашим лицам, по волосам, по шеям, как свежая кровь.

8