Кран-Монтана

Потом, никогда не раньше 2 часов ночи, мы садились в «БМВ» и ехали в ночь, стиснув руки в перчатках из кожи ягненка. Мы парковали машину с каждым разом все дальше. Один из нас выкладывал наши произведения на коврик под дверью «Диких трав», прямо под освещенной клеткой с горлицами.

Это был хмель и освобождение. Мы чувствовали себя террористами, и ничто больше так не возбуждало, как проводить вечера за письмами и приносить наши дары, сопровождавшиеся иногда перьями, камешками или однажды – высшее наслаждение – крошечной летучей мышкой, которую Даниэль Видаль нашел засушенной в шкафчике лыжного сарая.

Мы больше нигде не бывали. Жизнь проходила в наших головах и в стенах шале в Блюше. Мы представляли себе наши письма в ящике прикроватной тумбочки, в сумочке, в заднем кармане джинсов, прилегавшими к округлым контурам, или спрятанными в лифчик у самой груди. Мы были везде, и наши души парили над их головами, как стая светлячков или беспокойных эльфов.

Было несколько радостных недель – полнота, обещание, – как будто мы встречались с ними. Было так волнительно представлять себе их пальцы на этих конвертах, их глаза, читающие наши тексты, эти плененные слова, связывавшие нас с ними неповторимыми узами. У нас был секрет. Темный и прекрасный секрет, и мы иной раз оставались до рассвета в этой машине, пили, смеялись в каком-то немыслимом возбуждении, а когда вставало солнце, видели на снегу крошечные следы: мы принадлежали теперь к миру дикой природы, ночные звери могли охотиться, совокупляться, перемещаться вокруг нас. Никогда еще мы не были такими живыми.

А потом, разумеется, все пошло наперекосяк, потому что душевное равновесие и радость не были нашим уделом, потому что природа слепа, и все в ней рушится. Роберто и Серж проходили мимо Теннисного клуба и увидели Крис и Карли – их фигурки светились на фоне зеленого резинового покрытия. На Карли была тенниска и белые шорты, высоко завязанный конский хвост трепыхался, хлеща затылок всякий раз, когда она била по мячу. Крис тоже была в белом, в платье с короткими рукавами из махровой ткани, и очень ярко накрашена. Они не заметили двух мальчишек, которые таращились на них из-за стекла, словно ничего не имело значения, кроме этого мяча, которым они перебрасывались, как будто могли позволить себе хобби.

В тот же день случайно, а может быть, и нет, Макс Молланже зашел в бакалейную лавку и увидел Клаудию, склонившуюся над прилавком. «Она как будто хотела на него залезть». Она смеялась, вернее, хихикала, глядя на Франко, – такой ее еще никто никогда не видел. «Ее глаза! Ее глаза! Они как будто могли разговаривать и говорили: давай, возьми меня прямо сейчас, в 3 часа дня».

Неужели Франко Росетти нас предал? (В следующие дни мы видели его грузовичок, припаркованный у «Диких трав», – доказательство, что он был внутри.) Преследовал ли нас образ Клаудии на столе для пинг-понга, встававший перед глазами в ночи, ее сомкнутые веки, когда мы лежали под простынями, холодными, как саван? Партия в теннис? Никто из нас был не способен играть в теннис в ту пору. Никто.

В эти февральские каникулы заговорили о телефонных звонках. Телефон звонил у Маджоре, кто-то дышал в трубку. Альберта Маджоре рассказала об этом Франко, кутаясь в жутковатую накидку из лисы, чья голова, лежавшая у нее на плече, казалось, смотрела на вас. Она нервничала, под глазами набрякли мешки, и эта неожиданная уязвимость делала ее еще более эротичной. Губная помада размазалась по зубам, по ее великолепным зубам, созданным, чтобы кусать плоть. Она походила на героиню черного фильма, сильную и неуравновешенную. Роберто Алацраки сказал нам по секрету, что она расплакалась на улице, когда его мать с ней просто поздоровалась: «Добрый день, Альберта». Говорили, что голос в трубке не только дышал, но и произносил ужасные слова: «фашистка», «проститутка» и еще: «Твоя дочь, шлюхино отродье, спит со всеми подряд».

Однажды ночью Анна Сенсер видела, как Джованни Маджоре за рулем «мазерати» стрелой промчался мимо нее у катка, обдав грязным снегом ее пальто. Мы замечали его все чаще, бледного, пьяного, заплетающего ногами под вечер у входа в Клуб или даже в «Спортинг».

Следующим летом, это было лето 70-го, шале Маджоре стояло с закрытыми ставнями. На стене остались красные потеки, как будто кто-то пытался поспешно стереть слова, написанные краской – или кровью.

Никто больше не жил в «Диких травах».

Три К исчезли.

Потом Франко рассказал нам, что Клаудия забеременела. Она бежала с женатым итальянцем, и тот, узнав о беременности, бросил ее и вернулся к жене, тоже беременной. Он рассказывал нам это за рулем своего грузовичка, голосом без эмоций, уставившись на дорогу, а мы сидели, парализованные, и запах пота наполнял кабину.