Красивые вещи

– Я не заслуживаю такой хорошей дочери.

– Мама, – говорю я тихо, – когда лечение закончится и ты поправишься, найди хорошую работу. Ради меня, ладно? Такую, чтобы ты сидела за столом и регулярно получала зарплату. Со страховкой и прочими льготами.

Она непонимающе смотрит на меня.

– Поговори с Лайзой. Думаю, она сможет тебе помочь.

Где-то вверху звучит сигнал, возвещающий о том, что часы посещения закончились. Он еще не успевает отзвучать, как охранницы уже кричат – велят нам встать и построиться у стены. Мать смотрит на меня со страхом.

– Я скоро вернусь, – кричит она мне, когда я, пятясь, отхожу от стола.

Она посылает мне воздушные поцелуи, оставляя при этом розовые пятна помады на ладонях.

– Не надо, – говорю я. – Мне тяжело видеть тебя здесь. Просто… думай только о своем здоровье. Это самое лучшее, что ты можешь сделать для меня. Не умирай, пока я здесь, ладно?

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как она плачет. А я становлюсь в строй, и меня обдают запахи пота, масла для волос и мыла c дезодорантом, исходящие от других женщин. Я понимаю, что сама пахну примерно так же. Я закрываю глаза и иду за этими человеческими ароматами в жилую зону, где мы все потом будем сидеть и гадать, что с нами будет потом, и надеяться, что о нас не забудут.

Я возвращаюсь к ожиданию, но теперь я сама не знаю, чего жду.

* * *

Если и есть чем заняться в тюрьме, так это раздумьями. И вскоре я начала ловить себя на частых мыслях о вине. Всю жизнь я смотрела по сторонам и пыталась найти архитекторов, которые воздвигли стены мира, в котором я оказалась. Было время – я во всем винила Либлингов. И мне было очень легко и просто ненавидеть их за то, что у них было все, чего не было у меня, и за то, что они изгнали меня из своего мира. Как будто из-за одной-единственной двери, захлопнувшейся передо мной, все остальное пошло прахом. Но теперь мне все труднее и труднее верить в это.

Я могла бы винить мою мать за то, что она тащила меня за собой в шлейфе своих неверных решений, за то, что она не дала мне в жизни пинка, которого я просто жаждала. Могла я винить ее и в том, что она не сумела позаботиться о себе и в итоге это за нее пришлось делать мне.

Я могла винить Лахлэна за то, что он втянул меня в свои преступные дела, и за то, что он от меня отвернулся, когда я ему стала не нужна.

Я могла бы винить общество, правительство, треклятый капитализм. Я могла бы потянуть за ниточки социального неравенства и смотреть, как они распутываются до самого начала, а когда увидела бы это самое начало, обрушила бы вину на то, что увидела.

И конечно, все это – причины, почему я оказалась здесь. Но стоит мне начать искать виноватых, я то и дело обнаруживаю единственного человека: себя. Я – общий знаменатель. Нет единственной дороги в жизни, проложенной для тебя, я начинаю в этом убеждаться. И вместо того, чтобы глазеть по сторонам и спрашивать «почему?», пора заглянуть внутрь себя.

Особенно здесь, в этой тюрьме, где меня окружают действительно падшие женщины, рожденные в среде, которая с неизбежностью привела их к наркотикам, проституции, алкоголизму и отчаянию. У этих женщин никогда в жизни не было ни единого шанса, и я впервые осознаю, как повезло мне. У меня есть университетский диплом, я здорова, я росла без финансовой стабильности и достойных ролевых моделей, но у меня, по крайней мере, всегда были еда и постель. У меня всегда была материнская любовь. Очень многие из тех женщин, которых я вижу вокруг себя, не могут этим похвастаться.

И вдруг мне становится трудно кого-либо в чем-то винить. Чаще всего меня охватывает стыд. Мне стыдно за то, что я не сделала в жизни больше при том, что имела. И еще мне стыдно за то, что я столько времени делала вид, будто та дорога, по которой я шла, была единственной.

Потому что это было не так. Я сама выбрала эту дорогу. Я сама сделала ее своей. И если эта дорога привела меня сюда, я сама была в этом виновата.

Я даю себе слово: если я когда-нибудь выберусь отсюда, я найду дорогу получше.

* * *

Только через месяц меня снова зовут в зону для встреч с посетителями. Я думаю, что приехала адвокат с новостями о предстоящем суде. Но, войдя в помещение для встреч, я замираю на пороге. За столом сидит и ждет меня… Ванесса Либлинг. Она бледна, вид у нее изможденный, под глазами черные круги. Странно… Она исхудавшая, но при этом одутловатая. Джинсы у нее на талии едва сходятся, а джемпер на груди висит. Но это точно она. Она пучит глаза, стараясь не смотреть по сторонам, и обхватывает себя руками. Похоже, хочет стать невидимкой.

Удивительно, но у меня сердце екает. Я рада ее видеть. Неужели мне так отчаянно нужно увидеть знакомое лицо? Я сажусь на стул напротив Ванессы. А она, похоже, боится на меня смотреть.

– Привет, Ванесса, – усмехаюсь я. – Рада тебя видеть. Честно.

– Нина, – произносит Ванесса довольно чопорно.

Я не в первую же секунду осознаю, что она назвала меня моим настоящим именем. Но конечно, если она оказалась здесь, значит, она знает, кто я такая. Но как она все разузнала? Не Лахлэн ли ей рассказал?