Красивые вещи

Я быстро прохожу по пустым комнатам, ищу следы недавнего пребывания здесь моей матери. Но ни посуды в раковине, ни остатков кофе в кофейнике, ни грязной одежды на полу. Что-то подсказывает мне, что надо заглянуть в шкаф в прихожей. Сумка, с которой мать куда-либо уезжает на сутки, исчезла. Я выбегаю на крыльцо и заглядываю в почтовый ящик. Из него вываливается почта, которая могла скопиться за неделю.

О боже… Она в больнице!

Охранницы в тюрьме вернули мне мой смартфон, когда меня выпускали, но позвонить я никуда не могу – мать не оплатила счет за мобильную связь, пока я была в тюрьме. Поэтому я набираю номер доктора Готорна с городского телефона. Мне отвечает автоответчик, и я отчаянным голосом прошу доктора перезвонить мне.

Три минуты спустя звонит домашний телефон. Это доктор Готорн. Я слышу негромкое звяканье посуды. Я застала врача за ужином.

– Нина, давно вас не слышал, – говорит доктор Готорн, и мне кажется, что я улавливаю легкую нотку укоризны в его обычно нейтральном голосе. Что-то вроде: «Как вы могли бросить свою мать в таком тяжелом состоянии?»

– С моей мамой все в порядке?

До меня доносится приглушенный плач ребенка. Доктор Готорн быстро успокаивает малыша, а потом я слышу его шаги по комнатам. После большой паузы он отвечает на мой вопрос:

– С вашей мамой? Ну… я не могу ответить на этот вопрос, предварительно не обследовав ее.

– Так почему же тогда она госпитализирована?

На другом конце провода молчание.

– Госпитализирована?

– В больнице. Простите, меня не было здесь последние несколько месяцев, поэтому я не в курсе. Мама мне ничего не говорила. Ей начали делать облучение? И она получает таблетки… таблетки «адвекстрикс»?

Я говорю и гадаю – да как же она расплачивается за все это?

Негромкий кашель, шелест листов бумаги.

– Ваша мама не в больнице, Нина. По крайней мере, мне об этом ничего не известно. И она не принимает адвекстрикс. У нее уже больше года ремиссия. По результатам последнего сканирования у нее нет опухоли.

– Ремиссия?

Это слово эхом долетает до моего сознания откуда-то издалека. Четыре слога, значение которых до меня не сразу доходит.

– Мы назначили следующее контрольное обследование на март, но у меня очень оптимистичный прогноз. Я уже говорил вам, что трансплантация стволовых клеток дает успешные результаты в более чем восьмидесяти процентах случаев. Я не могу дать полной гарантии, но могу предположить, что дела у вашей мамы очень неплохи. Вы в последнее время с ней разговаривали?

Телефонная трубка становится липкой и скользкой. Что-то противное и холодное встает у меня в горле, будто кубик льда застрял в пищеводе. «Мама здорова!»

Маленький мальчик кричит вдалеке:

– Папа!

Я слышу, как доктор Готорн прикрывает трубку ладонью и говорит сыну какие-то успокоительные слова. Дрожащей рукой я ставлю телефонную трубку на базу.

Мама здорова.

Мама лгала мне.

Я поворачиваюсь на месте по кругу и слепо вглядываюсь во мрак, как будто ожидая, что мать каким-то непостижимым образом материализуется здесь. Я расставляю руки в стороны, прикасаюсь к стенам, чтобы не упасть. Подхожу к шкафчику с папками, стоящему в углу гостиной. В этих папках медицинские документы моей матери. Я бросаюсь к шкафчику и дергаю за ручки обе дверцы. Дверцы поначалу не поддаются, но в конце концов распахиваются с металлическим лязгом.

Я с лихорадочной скоростью роюсь в документах, перебираю папку за папкой. Документы, заключения, счета. Розовые, желтые, голубые папки падают на пол. Тонкие, как папиросная бумага, распечатки, результаты анализов, больничные выписки. И всюду доказательства тяжелейшей болезни моей матери. Но я и так знаю, что она была больна. Я была рядом с ней все эти недели после пересадки стволовых клеток. Я находилась рядом с ней, когда тянулись долгие часы химиотерапии. Я снимала светлые волосы с ее щетки для волос и держала ее за руку, пока ядовитые лекарства капали, капали и капали внутрь ее вен. Она была больна, она умирала.

А теперь уже не умирает.

Я сама не понимаю, о чем думаю, пока не натыкаюсь на конверт, лежащий около задней стенки ящика. Это письмо от доктора Готорна, полученное в октябре прошлого года. Посреди цифр и строчек медицинской абракадабры я четко различаю слово РЕМИССИЯ. А за конвертом лежит тонкая папка с томограммами. Именно этой папкой мать помахала передо мной в тот день, когда я забирала ее из клиники. Вот они – знакомые тени в мягких тканях тела моей матери, лепящиеся к позвоночнику, шее, головному мозгу. Но теперь, просматривая томограммы более внимательно, я замечаю, что даты аккуратно подправлены. Год словно бы смазан, и цифра «7» исправлена карандашом на «8».

Она использовала старые томограммы, чтобы убедить меня в том, что она до сих пор больна.

Но зачем?