Красивые вещи

Стоунхейвен изменил все для меня. Он подарил мне то, к чему можно было стремиться, но также и то, что следовало отвергнуть. Он показал мне бездну, пролегавшую между моей жизнью и жизнью людей, правивших миром. Он пробудил во мне интерес к красоте, остающийся со мной. Когда я выбирала колледж, именно этот интерес сделал свое дело. И я выбрала искусствоведение, а не более практичные сферы деятельности типа экономики или инженерии. Стоунхейвен породил во мне злость, от которой я не до конца избавилась, хотя прошло столько лет.

Внутри дома ничего не изменилось с последнего раза, когда я побывала здесь. Судя по всему, никто и не пытался за эти годы обновить интерьер. Особняк словно бы замер во времени. Тот же полированный комод стоит в прихожей, на нем пара граненых дельфтских ваз, а в гостиной на стенах те же самые обои с рисунком в виде розочек, расписанные вручную. Они немного пожелтели от старости. На площадке парадной лестницы отсчитывают минуты все те же старинные напольные часы. Предки Либлингов по-прежнему взирают с портретов на стенах.

Стоунхейвен мне запомнился громадным, словно замок из сказки, но вот теперь я стою в холле впервые за двенадцать лет и понимаю, что дом вовсе не такой уж большой, каким мне представлялся все это время. Безусловно, особняк выглядит впечатляюще, но дома Лос-Анджелеса, где я побывала в последние годы, меня разбаловали. В наше время богачи предпочитают стекло, чтобы ничто не мешало красивым видам из окон. При этом самый минимум сплошных стен. Подлинной роскошью является обширный, совершенно пустой участок. А Стоунхейвен подобен лабиринту. Его комнаты призваны прятать слуг, снующих туда-сюда и чистящих столовое серебро, и скрывать сигарный дым. У этого дома мрачный, гнетущий, клаустрофобический характер. Его комнаты битком набиты мебелью и произведениями искусства возрастом больше ста лет – наследием пяти поколений Либлингов с самыми разными вкусами. Помимо собственно остова особняка, все остальное выглядит разномастным, непродуманным.

И все же… Дом этот был по-своему красив – таким красивым никогда не смог бы стать ни один современный гигант. Он кажется живым. Словно бы бьется его сердце, а в камнях таятся его секреты.

Я стою в холле впервые за двенадцать лет, и мне кажется, что мне снова пятнадцать. Что я никто, ниоткуда, ничто. Ванесса что-то тараторит насчет истории дома. Лахлэн обходит холл по периметру, заглядывает в разные двери, изучает взглядом гостиные – будничную и парадную. Я понимаю, чем он занимается. Хочет понять, где может находиться потайной сейф. За картиной, быть может, или в шкафу, а может быть, вообще вмонтирован в пол под ковром.

Что касается меня, то я смотрю на окружающие нас красивые вещи, знакомые мне с детства, и словно бы провожу мысленную инвентаризацию. Вот дельфтские кувшины – «китайщина». Я помню, как с интересом разглядывала их в то время, как Бенни разглагольствовал насчет баронов-разбойников. Эта пара кувшинов могла бы уйти за двадцать пять тысяч баксов. Тогда я этого не знала, зато знаю теперь. Старинные напольные часы? Надо бы разглядеть их поближе, но подозреваю, что это восемнадцатый век и что их стоимость никак не меньше сотни тысяч долларов.

Лахлэн стоит перед картиной, на которой изображена какая-то напыщенная старая матрона с суетливыми собачками.

– А знаешь что, Эш? Этот дом немного напоминает замок! – произносит Лахлэн в точности так, как мы репетировали с ним в машине, когда дорога начала забираться в горы.

Тут мне следует небрежно обмолвиться о том, что «Майкл» принадлежит к ирландской аристократии, но я не успеваю вклиниться в их разговор: Ванесса хватается за последние слова Лахлэна:

– Какой замок?

Она вдруг настораживается и напрягается от волнения – совсем как форель, попавшаяся на крючок.

Лахлэн отвечает Ванессе довольно туманно. (Мы с ним заранее провели исследование. На самом деле наберется с дюжину замков, принадлежащих неким О’Брайенам.) Ванесса словно бы расслабляется всем телом и всем своим видом демонстрирует, что успокоилась.

– Что же, тогда вы должны понимать, каково жить в таком доме.

– Еще как понимаю. Проклятие и радость в одном флаконе, верно?

Лахлэн искоса смотрит на меня. На его губах играет едва заметная лукавая усмешка. Особых трудностей не будет.

– О да, очень верно, – вздыхает Ванесса.

А мне хочется влепить ей пощечину. Проклятие? Вот как? Иметь все это, пальцем о палец не ударив, владеть всеми этими сказочными сокровищами, которых никто другой не видит, – и называть это проклятием? Да как она только смеет! – Вправду так ужасно жить здесь? – аккуратно интересуюсь я.

Мне хочется еще послушать ее нытье, чтобы распалить мою ненависть к ней. Тогда все получится намного проще. Но что-то в выражении моего лица заставляет Ванессу насторожиться. Она часто моргает, смотрит на меня с опаской. – О, на самом деле не так уж плохо! – бормочет Ванесса.