Красная карма

– Никаких сомнений. Старик был известным педерастом. И распутником. Часто наведывался в детские бордели в Варанаси. Что касается Пьера, то он был просто помешан на трахе. Между прочим, после музыкальных занятий они вдвоем отправлялись в квартал красных фонарей недалеко от вокзала в Бенаресе и искали там себе маленьких мальчиков. Или рыскали среди детей, проданных в храмы. Здесь проституция может быть священным занятием. Мальчики женаты на богине и даруют свои милости верующим. Еще есть тантризм, но про это я вам рассказывать не буду. Пьер каждое утро приходил к Гангу совершать омовение. Он стал бóльшим индусом, чем самые фанатичные индусы. Отказывался говорить на любом языке, кроме хинди и санскрита. Если он не играл на своей деревяшке, то целыми днями молился и занимался йогой – так что от солнца стал коричневым, как сигара… Я так и вижу его: большая копченая колбаска с манерами герцогини, всегда готовый подергать струны или затащить малолетку за угол храма… Была у него и еще одна привычка. Время от времени он переправлялся на другой берег реки, в лагуну. Там он несколько дней рубил кривым садовым ножом тростник и камыши, а потом плел из них своими длинными пальцами всякие мелочи и притаскивал их сюда, как кот притаскивает дохлых мышей…

Было почти мучительно осознавать, что из тумана проступает портрет, в деталях соответствующий описанию убийцы.

– Но главным его безумием был танец.

– Танец? – переспросил Мерш, расценивая это слово как окончательное доказательство.

Жером повернул голову и стал грести одним веслом, чтобы избежать столкновения с плавающим куском какой-то статуи.

– Он танцевал на берегу по поводу и без повода. Говорил, что славит богов… Так и кружился в одних трусах среди садху и паломников, выделывая на ступеньках разные антраша и садясь на шпагаты… Даже здесь это выглядело странно.

Корзинщик.

Йога.

Танцор.

Мерш разместил эти слова в своей голове, руководствуясь правилами мира людей – мира разума.

– Но тогда была война, ведь так?

– А то! Но мы с Пьером уклонялись от военной службы… Консульство оставило нас в покое… Знаете, в Индии Вторая мировая война обернулась настоящим хаосом. Страна была под британским давлением и боролась против держав Оси, однако многие индусы-националисты отказывались идти умирать за англичан. Они даже сколотили прояпонскую армию… Но мы с Пьером и в ус не дули. Мы молились, занимались йогой. Наше единение было… полным.

– Вы что, спали вместе?

– О нет. Я, хоть и перевозчик, никогда не причаливал к этому берегу.

– Он рассказывал о своей семье?

– Нет. Это осталось тайной. На самом деле у нас больше не было семей. Мы сделались индусами и проводили время в поклонении богам.

– Он в конце концов вернулся во Францию, так?

Старик выгнулся на скамье, словно потрясенный знанием таких давних обстоятельств:

– Откуда ты это знаешь? Да, он внезапно решил вернуться. Я так и не понял почему. Когда война закончилась, он говорил, что хочет увидеть свободную Францию. Как-то мне в это не верилось, потому что на самом деле политика его не интересовала. Но он все-таки вернулся…

– Надолго?

– Вообще-то, он уезжал дважды. Сначала на год. Потом еще на несколько месяцев.

– Что было потом?

– В начале пятидесятых он изменился. Приобрел определенную известность как исполнитель. Принялся собирать партитуры индийской музыки. Я не знаю точно, кто его снабжал деньгами, но он жил в Сараяма-Махале – это ветхий дворец, который Пьер отремонтировал сверху донизу, чтобы открыть там музыкальную школу с нотной библиотекой… Ну и стал заметным человеком…

– Думаешь, его покровители были и его любовниками?

– Разумеется. Повторяю: у Пьера постоянно зудело в заднице. Вот его и шпилили всякие богатые англичане и индийские принцы… Деньги текли к нему рекой.

– Он часто приходил на берег?

– А он никогда и не уходил с пристани. Окна Сараяма-Махала смотрят на Ганг, и Пьер наведывался сюда каждый день. Он молился, приносил в дар солнцу воду из реки, и вид у него был все более… таинственный.

– В каком смысле?

Жером скорчил гримасу, выражающую недоверие:

– Тантризм.

– Что – тантризм?

Не отвечая, Жером продолжал грести одним веслом; он направлялся к берегу.

– Может, пояснишь?

Жером сделал еще несколько гребков.

– Я уже больше тридцати лет шиваит. Есть вещи, о которых мы не можем говорить. У нас ведь как: если что-то назвать – оно появится. Я не могу обсуждать некоторые темы.

«Настаивать бесполезно».

– Что потом произошло с Русселем?

– Он продолжал заниматься музыкальными исследованиями и постепенно отошел от меня, от всех нас. Заперся у себя во дворце, чтобы размышлять там о своей тайной религии… А потом…

– Что – потом?

– Умер он, вот что. В шестьдесят четвертом году.

– Ты этому веришь?

Жером привез их к пристани: за его спиной сквозь туман вырисовывались дворцы, башенки, беседки.