Красная карма

– Они часами обсуждали богословские вопросы. В институте, в Люксембургском саду. На первый взгляд Антуан был кем-то вроде персонажа Мориака или Бернаноса…

И снова Эрве удивился, услышав эти имена.

– Но за внешней видимостью скрывался другой человек. Щедро делясь своими знаниями, он вел себя все более странно. Симона его боялась. Хотя по-прежнему была им очарована.

– И она все это тебе рассказывала?

– У вашей матери не было от меня секретов.

Жан-Луи вдруг с грубой прямотой спросил:

– Она была девственницей?

– Ей было всего семнадцать!

– И что же произошло?

Одетта сделала глоток портвейна и снова до краев наполнила свою рюмку. Напиток напоминал черную кровь. Кровь, не обогащенную кислородом, кровь, раскрывающую свою истинную натуру – дьявольский лик, проглядывающий сквозь человеческое лицо…

– Внешность Симоны не соответствовала ее призванию.

– Да ну? – иронически отозвался Жан-Луи.

Одетта смогла выдавить улыбку, – возможно, на нее действовал портвейн.

– Твоя мать не всегда выглядела так, как сейчас, – худой, неухоженной, со шрамами на лице. Когда ей было семнадцать, мужчины смотрели на нее с обожанием. Пухленькая, чувственная… Ее формы буквально завораживали. Но Симона ничего этого не замечала.

Еще глоток. Речь Одетты стала плавной, портвейн облегчал ей признание.

– Ближе к делу, – нетерпеливо сказал Жан-Луи.

– В мае тридцать третьего Антуан был рукоположен в священники. Чтобы отпраздновать это событие, он пригласил Симону к себе в квартиру на улицу Медичи – его матери принадлежал там весь дом. Они выпили. Антуан стал ее домогаться, повел себя непристойно. Симона хотела уйти, но он схватил ее и за волосы потащил в спальню. Он избил ее до полусмерти, а потом изнасиловал. Симона была в шоковом состоянии, но даже этот ужас не изменил ее отношения к Антуану. Она мне рассказала, что после избиения пошла за льдом, чтобы приложить его к рукам Антуана, которые он расшиб, когда бил ее.

Жан-Луи был бледен как бумага.

– С тех пор у нее эти шрамы?

– Да, в тот день она вернулась домой с обезображенным лицом. Мы поехали в больницу. У нее был сломан нос, вывихнута челюсть… Врач насчитал двадцать один перелом…

– Вы подали жалобу?

– Нет. Нам было стыдно. И страшно. Мы ведь были никем: я – какая-то модистка, вдова, Симона – подручная на фабрике. Антуан принадлежал к влиятельной семье, был священником. Что бы значили наши слова против него? Он бы все отрицал, и мы бы ничего не добились.

Эрве еще не прикасался к своей рюмке. Но теперь он решился и сделал глоток. Отрава. Точно такая же, как в то время, когда он хотел во что бы то ни стало напиться, – и каждый раз это заканчивалось в сортире.

– Спустя несколько недель, – продолжала Одетта, – Антуан пришел к нам.

– Чтобы извиниться?

– Чтобы подвергнуть Симону очищению. Он утверждал, что она одержима, что разжигает в мужчинах похоть и совращает с истинного пути чистые души – такие, как у него…

– И что вы сделали?

– Выгнали его и переехали. Из Роменвиля в Нуази-ле-Сек. На самом деле не очень далеко, но мы надеялись, что избавились от него. И действительно, несколько месяцев мы о нем не слышали.

– Но Симона забеременела?

– Да.

– Антуан знал об этом?

– Нет. Она решила оставить ребенка и жить ради него.

Жан-Луи выдержал удар. Он, кто всегда считал себя брошенным, принесенным в жертву ребенком, на самом деле был для матери смыслом жизни.

– А потом? – спросил он, как боксер, поднимающийся с пола прежде, чем рефери закончит считать.

– Антуана вызвали в Рим и назначили секретарем испанского епископа, монсеньора Захера. В то время мы этого не знали. Всю беременность и роды мы прожили в страхе. Но он больше не появлялся. Симона вернулась на фабрику Менье, в Нуазьель. А я открыла мастерскую на дому, чтобы присматривать за тобой.

Эрве видел, как дрожал кадык у Мерша, – определенно, правда давалась ему нелегко. Он вырос с представлением о себе как об одиночке и крепком орешке, который никому ничего не должен. Реальность оказалась сложнее…

– Почему моя фамилия Мерш? – спросил он внезапно охрипшим голосом. – Когда мы несколько дней назад звонили Симоне, она уверяла, что это мой отец…

– Забудь ты эти истории с фамилиями. Какая разница? Мы сделали все, чтобы тебя спрятать, избавить от чужого любопытства.

Жан-Луи устало откинулся на спинку стула – у него больше не было сил продолжать допрос.

– Несколько лет прошло без происшествий, – продолжала Одетта, – но мы все время были настороже. Пришла война. Мы восприняли ее с облегчением. Она должна была окончательно замести наши следы. Мы уехали на ферму в деревню Салан, недалеко от Амьена.

В памяти Эрве чередой проходили архивные фотографии. «Странная война». Оккупация. Высадка союзников. Освобождение. Он видел колонны американских солдат, радостные лица французов…

– После войны мы отправили тебя в интернат. Я вернулась к своим шляпкам, а Симона решила посвятить себя бедным и больным. Все предыдущие годы она находилась в депрессии, а когда ей стало лучше, захотела помогать другим.

Эрве сделал несложный подсчет:

– Тогда и появился Пьер Руссель?