Красная карма

– В чем дело? – наконец спросил он, задыхаясь.

Николь замялась, но все же бросила с презрением – этим оружием слабых, закомплексованных:

– Это первый раз.

Руки мгновенно замерли. И замерло дыхание, еще миг назад горячее, обжигающее… Девушке вдруг почудилось, будто она в своей комнате одна.

Мерш приподнялся. Казалось, его здесь уже нет, нет его желания, его любви.

– Что случилось? – спросила Николь с неприкрытым раздражением.

Прошло несколько секунд. Потом лицо сыщика проступило из темноты: он зажег спичку. Теперь он сидел в метре от Николь, подняв колени и упершись в них локтями; лодыжки были сплетены, точно корабельные снасти.

– Извини, – ответил он, выдохнув облачко дыма. – Похоже, что за последнее время ты уже выполнила свою норму…

– Мою норму… чего?

– Первых разов.

Казалось, секунды падают с потолка – медлительные, тягучие, точно капли воска со свечи. Честно говоря, Николь была рада, что все обернулось именно так.

Внезапно она снова услышала голос сыщика:

– Завтра повидаемся с моей матерью.

– А потом что? – спросила девушка (так бросают причальный канат с палубы на берег).

– А потом полетим в Калькутту.

III. Майя, мировая иллюзия

79

Когда Эрве проснулся, был уже не просто новый день.

Был новый мир.

Эрве ничего не узнавал. Ни места, где находился (белая комната, просторная, пыльная, заставленная старой колониальной мебелью), ни жары – удушливой, смертоносной и в то же время расслабляющей, какой-то аморфной, – такая бывает после жестокого приступа лихорадки, накануне выздоровления…

Ему очень хотелось привести в порядок мысли – вот только мыслей не было. Ну просто никаких, ни одной… Единственное, что было, – назойливая тошнота, засевшая где-то в желудке; она терзала его, как бешеная собака, грозя вот-вот подобраться к горлу.

Еще несколько секунд – и собака добилась своего.

Ощупью (яркий свет был невыносим!), цепляясь за мебель, за стены, Эрве добрался до ванной. Добро пожаловать в царство мерзости!.. Нагнувшись над унитазом, он изверг рвоту, глядя на отражение своей головы в зловонном нимбе на керамическом дне. Эдакий бог сортиров, повелитель помоек…

Вытошнив свою лихорадку и свой позор, он бессильно откинулся назад, сидя на выщербленном плиточном полу. Затем поднял глаза и осмотрелся.

Ванная с желтоватыми стенами цвета мочи.

Юноша вернулся в комнату и рухнул на кровать. Солнце щедро, почти бесстыдно изливалось в пространство комнаты. Эрве заметил вращавшийся вентилятор на потолке, в центре, и ему почудилось, что вместе с лопастями кружится вся комната.

Вспоминай… Включи мозги… Последние сутки казались ему каким-то фантастическим сновидением: сначала он потерял сознание, потом очнулся в такси, и оно ехало в аэропорт… Это он был там… а может, и не он. Эрве чудилось, будто он глядит на себя издалека, со стороны: вот он идет к стойке, проходит регистрацию, попадает в зал отлетов… Он смотрел на этого второго Эрве, который все это проделывал у него на глазах, и никак не мог ему помешать, не мог остановить происходящее. Это был он… и в то же время кто-то другой…

Потом был полет. Сперва рейс Париж – Лондон, потом Лондон – Калькутта. Во время полета он спал. Изредка, просыпаясь, он оглядывал салон, погруженный в полумрак: потолок казался ему очень низким – что-то темное, почти касавшееся его головы. На самом деле это было его подавленное сознание, не способное сформулировать ни одну связную мысль. И конечно, никакого проявления воли, никаких действий…

Прибытие, несмотря на свет, несмотря на жару, происходило по тому же сценарию. Все такие же тяжелые веки, та же невыносимая апатия. Эрве по-прежнему грезил наяву, по-прежнему был кем-то другим. Под работающими вентиляторами (он никогда еще не видел столько вентиляторов!) юноша покорно шагал между двумя мужчинами, которые сопровождали его со вчерашнего дня. И в голове у него возникали термины из области таксономии[87]: слабость, безразличие, бессилие, оцепенение…

А вслед за ними – имена собственные: Индия, Бенгалия, Дум-Дум[88], Калькутта, Чоринги[89]. Из окна машины он видел череду афиш, сменявших одна другую… Юноша смотрел на них без всякого удивления или испуга. Он растекался. Растворялся. Сам становился частью этого декора, этой беспорядочной толпы, этого жгучего солнца и всепроникающего зноя…

Ему следовало бы удивиться, испугаться, воспротивиться, но нет – он спокойно глядел на эту улицу, кишевшую народом, на эти смуглые лица, на невообразимую нищету… Временами он задремывал на несколько секунд, потом снова приходил в себя и смотрел в окно мутными глазами, растворяясь в этом пекле…

Наконец Эрве попал в эту комнату, рухнул на кровать и проспал мертвым сном – неизвестно, как долго. Теперь он почти пришел в себя и вернулся в этот мир, в реальность…

Но… в какую реальность?