Красная королева

– Нет, вы не смеете бежать от меня, Дэдлей, вы должны облегчить мне борьбу, а не отягощать ее. Быть может, настанет время, когда я почувствую себя достаточно сильной, чтобы быть женщиной, не переставая быть королевой. Останьтесь, потому что иначе меня замучает тоска. Когда вы предо мной, то сознание вашей близости облегчает мне борьбу, я же не хочу быть побежденной. Если же вы покинете меня, то во мне проснется ревность и, возможно, что я не найду в себе силы справиться с этой страстью. Останьтесь, Дэдлей! О, какое блаженство видеть возлюбленного и знать, что он твой, что достаточно одного слова – и он принадлежит тебе! А разве вам самим мало гордой радости постоянно видеть свою королеву, обращающуюся ко всем с приказаниями, и только к вам одному с просьбой не принадлежать никому, кроме нее? Разве для вас мало утешения по временам иметь право приближаться ко мне или в тихие часы отдыха, когда я утомлена государственной работой, иметь возможность освежать мое сердце? Неужели вы, мужчины, не можете быть счастливыми без обладания, похвальбы и властвования? Неужели тайный триумф над женским сердцем значит для вас так мало? Неужели вы не способны к той благороднейшей любви, которая становится тем более гордой, чем более покоряет чувства?

– Нет, я способен, ваше величество! Но раз вы способны опьянять чувства, то должны поплатиться за это! – пламенно воскликнул Лейстер. – Пусть это стоит мне головы, но что такое смерть, раз дыхание уст возлюбленной обвевает лицо, если, умирая, дерзаешь сорвать цветок любви? Вы любите меня, вы моя, и я ваш. Королева отвергает вассала, но женщина прижимает к своей груди возлюбленного. Убей меня, Елизавета, но сначала я поцелую тебя!

Он обнял королеву и, несмотря на ее сопротивление, прижался горящими устами к ее губам. Словно опьянев от блаженства, он лежал на груди Елизаветы, и его страсть пронизывала и заражала пожаром ее кровь. Вдруг, словно проснувшись от сна, королева вырвалась, гордо выпрямилась, и ее глаза метнули на него поток уничтожающих молний.

Дэдлею стоило бы жизни, если бы он сказал хоть слово, которое напомнило бы Елизавете о ее унижении, потому что пламенный гнев теперь всецело овладел ею. Но он сознавал, что оскорбил монархиню, а потому он упал ниц и, указывая на ее ногу, шепнул:

– Теперь раздавите меня! Пусть вассал поплатится своей головой.

– Милорд, – пробормотала она, все еще дрожа от возмущения, хотя и смягченная его покорностью, – вы достойны смерти, или в Англии окажется человек, имеющий право называть меня, Елизавету Тюдор, потаскушкой!

– Да, я достоин смерти, если вы, как королева, не можете помиловать того, кого любите как женщина. Вы только что говорили, что хотите отдать себе, как женщине, меня, чтобы я стал вашей собственностью и утешал вас в том, что королевский сан не позволяет вам быть такой же женщиной, как другие. Я сорвал с ваших уст брачный поцелуй, так прикажите же, как королева, судить меня, если не хотите оставить себе игрушку!.. Ведь больше, чем игрушкой, я никогда и не был для вас!

– Так будьте же моей игрушкой! – покраснев, улыбнулась королева. – Однако не забывайте, что игрушку ищут только тогда, когда чувствуют расположение играть, и что хотя и ласкают и целуют куклу, но она не смеет оживать. Берегитесь, Дэдлей! Я дочь Генриха Восьмого и не всегда расположена прощать дерзость, даже если должна согласиться, что эта дерзость вызвана мною же самой! Берегитесь львицы, которая ласкает вас!

– Я буду целовать ее, пока она не разорвет меня.

Елизавета сделала ему знак рукой, и Дэдлей вышел из будуара с таким смирением и приниженностью, словно не приближался к королеве иначе, как с почтением, и никогда не чувствовал близко от себя дыхание ее уст.

Елизавета задумчиво посмотрела ему вслед; недовольство исчезло с ее чела, лицо засияло улыбкой нежного блаженства, и с улыбкой торжествующего удовлетворения она взглянула в зеркало.

II

Лейстер мог быть совершенно спокоен, что в ближайшие дни не понадобится королеве. Казалось, словно природа Елизаветы требовала от нее время от времени, чтобы она давала волю своему сердцу и отдавалась женской слабости, словно женское тщеславие хотело периодически убедиться в своем торжестве, чтобы опять на некоторое время отступить на задний план. Лейстер удовлетворил этот тщеславный порыв. Он достаточно знал Елизавету, чтобы быть уверенным, что теперь она в течение нескольких дней не будет обращать на него никакого внимания, всецело уйдя в свои занятия и работу, а потом, словно считая себя обязанной вознаградить его, отличить его каким-нибудь образом. Поэтому, вернувшись к себе, Дэдлей тотчас приказал оседлать коня и в сопровождении преданного оруженосца оставил Лондон, чтобы наведаться к жене.