Красная стрела. 85 лет легенде

Стриптизерша танцевала, встав на лавку, писатель-почвенник спал сладко, как Илья Муромец, сын пастора обнимал таджикскую певицу за плечо, но Верховенскому вдруг показалось, что ей явственно, агрессивно мало одной руки, лучше две или даже четыре – и пусть все руки скользят по ней.

Нет, это нельзя вынести. Нет, этого нельзя допустить.

Надо что-то предпринять. Надо разлить алкогольной жидкости. И выпить ее.

– Беса тоже можно подцепить. Как венерическую болезнь, – улыбаясь, цедил сын пастора, разговаривая непонятно с кем.

Верховенский еще раз внимательно осмотрелся – нет, действительно, на сына пастора никто не обращал внимания.

И он не стал обращать – ушел, спрятался в парилке.

Поддал, посидел, поддал, улегся. Даже вроде бы заснул. Снова поддал.

– Хорошо? – спросил его маленький, поросший белым волосом человек. Белый волос вился по его скользкому телу, как водоросли по морскому камню, – было понятно, что если прикоснуться к человеку рукой, то на пальцах останется нехорошее, брезгливое ощущение даже не рыбы, а какого-то пахучего болотного гада. Волосами были покрыты его крупные, мясные уши, вдавленные виски, короткая шея, некрупное тело с большой грудной клеткой – настолько большой, будто бы у него горб вырос впереди. И только кисти рук были безволосые, розовые, будто бы вареные, с пальцами, лишенными ногтей.

Он приветливо улыбался – лицо казалось стареньким, но при этом носило задорное выражение; сидел он недвижимо, но казалось, что внутри него все шевелится и слегка бурлит, словно он бурдюк с вареными, распавшимися от жара на разноцветные вялые волокна овощами.

Руки он держал перед собой, и пальцы, лишенные ногтей, все время чуть шевелились, словно против воли, словно бы независимо, как бы отдельные от него, будто бы живые.

* * *

Когда Верховенский, поспешно натянув на мокрое тело носки, рубашку, трусы, джинсы, уходил, то ли драматург, то ли стриптизерша танцевала с голой грудью, проснувшийся писатель-почвенник крестился, неотрывно глядя на нее, армянский массажист дирижировал танцем своей подруги при помощи расплескивающейся бутылки водки, таджикская певица лежала на животе, в комнате отдыха, одна, постелив простынку на кожаный диван. Сына пастора не было видно.

Верховенский не попрощался.

На вокзал он приехал раньше времени – за три часа.

У него было странное, ухмыляющееся настроение – как будто он что-то впервые украл, но никто этого не заметил. Его слегка пошатывало, но в меру. “Не было никакого старичка”, – твердо решил он, быстро успокоившись. Улегся на лавку, уверенный, что не заснет, а только немного подремлет, и в ту же секунду исчез из сознания.

Его растолкал полицай, сообщив, что на лавках лежать не стоит.

Верховенский тут же встал, демонстрируя свое замечательное физическое состояние и восхитительную степень трезвости, но полицай, не оценив всего этого рвения, ретировался.

Часы на стене явственно показывали, что поезд Верховенского ушел. Он все равно не поверил – сбегал, отчаянно ругаясь матом то про себя, то полушепотом, то в голос, на перрон. Ну да, так тебя и заждался твой проводник, удерживая состав за поручни.

– Полицай! Сука! – ругался Верховенский. – Где тебя носило! Ты не мог меня разбудить раньше! Тупой скот! Наберут тупых скотов! Видит ведь – спит человек! Неужели нельзя догадаться, что его надо разбудить? Чем они вообще занимаются!

Побежал к кассам, там, неизвестно откуда, в два часа ночи образовалась очередь. Люди стояли странные, смурные, медленные, кто в капюшоне, кто в платке, лиц не разглядеть. Что-то подолгу шептали кассиру в окошечке – будто рассказывали историю своей медленной и смурной жизни. Кассир, не поднимая глаз, долбила по клавишам, как наборщица.

Верховенский едва сдерживался, чтоб не начать бить и топтать всех стоявших впереди.

Через час еле добрел до кассира, но та ровно перед Верховенским захлопнула свои ставни, воскликнув: “Я же говорила: не занимать!”

Он встал к соседнему окошку, почему-то туда никто не занимал – оказалось, что это касса с доплатой за срочность. Срочно купил билет на поезд, который уходил через три часа. Других поездов не было. Срочность стоила тысячу рублей.

Расплатившись, Верховенский обнаружил свободное окно для простых людей, где очереди не было вовсе и кассир скучала, распределяя мелочь по отделам кассы.

Никогда еще Верховенский так не презирал себя.

Он начал по уже неистребимой привычке нынешнего городского человека искать мобильный телефон – ну вдруг какие-то важные эсэмэски пришли, а он не заметил, или звонил кто-то близкий и надежный, а он не слышал, к тому же в телефоне собственное, всегда самое точное время – не то что на этих вокзальных часах – кто знает эти часы! – а в своем мобильном часы и минуты карманные, теплые, родные.

Прощупывая даже не седьмой, а только второй карман, Верховенский наверняка понял, что телефон потерян, оставлен, забыт, отчужден навсегда, – так же, наверное, очнувшиеся после операции, прислушиваясь к себе, вдруг понимают, что на этом пустующем месте когда-то была их нога, почка, другой изъятый в кровавый и холодный таз орган.