Красная стрела. 85 лет легенде

– Заткнись, – повторил полицай, только еще более неприятным тоном.

В привокзальном участке у Верховенского забрали документы, ремень, деньги и посадили в клетку.

Минут через десять пришел полицейский, весь какой-то старый, серый, желтозубый, носатый, из носа волосы. Уселся за стол неподалеку от клетки и стал листать паспорт Верховенского так внимательно, будто искал там штамп: “Разыскивается Интерполом”.

– Господин полицейский! – жалобно попросил Верховенский. – У меня в паспорте лежит билет, обратите на него внимание!

– Ты что тут рисуешься у вокзала? – спросил полицейский, помолчав.

– Я поезда жду! Где мне его еще ждать? На Красной площади?

– А за дедом чего гнался? – спросил полицейский через полминуты. Такое ощущение, что звук до него доходил очень долго.

Зато до Верховенского мгновенно.

– Спутал со знакомым, – сказал Верховенский.

– Пьяный ты, – горестно сказал полицейский еще через минуту. – Мы десять минут смотрели, как ты там колобродил…

– Я ведь просто пиво пил, – сказал Верховенский.

– А ты знаешь, что пиво нельзя пить на улице? – строго поинтересовался полицейский и тут же, без перехода, спросил: – Сколько денег с собой было?

– Не помню… Было что-то…

– Ну, вспоминай, – посоветовал полицейский и ушел.

Верховенский скучал в клетке. Пивные силы начали оставлять его, к голове подступали черные тучи, свинцовые обручи, пахучие онучи.

Он зажмурился от ужаса: состояние было такое, что смерть казалась и близкой, и мучительной.

“А вот открою глаза – а тут опять дед сидит!” – подумал Верховенский. Подождал и открыл глаза. Никого не было. Лучше б, наверное, было. Он чувствовал себя невыносимо стыдно, чудовищно.”

“Значит, я не чудовище, раз мне чудовищно, – вяло, с черной тоской в мозгу каламбурил Верховенский. – Чудовищу ведь не может быть чудовищно – ему всегда нормально…”

Последнее “о” отозвалось такой пульсацией в голове, словно вся она была полна мятежной и мутной кровью, рвущейся наружу

Морщась, Верховенский прилег на пахнущую всей человеческой мерзостью лавку, некоторое время пытался заснуть, и даже вроде бы получилось, но пробуждение случилось быстро – что-то больно взвизгнуло в области шейных позвонков и пришлось очнуться.

Верховенский начал тихо стонать, то открывая глаза, то закрывая, – голову ни на мгновение нельзя было оставить в покое, иначе случилось бы что-то непоправимое. В очередной раз открыв глаза, увидел часы в дежурной комнате – оказывается, до поезда осталось всего пятнадцать минут.

– Господин полицейский! – позвал Верховенский из глубины своего черного, заброшенного, всеми плюнутого колодца. – Господин полицейский!

Его слышали, но никто не реагировал.

– Да что ж это такое, – сморщился, как старая обезьянка, Верховенский; наверное, он был ужасно некрасив в эти минуты.

– Да что ж это такое! – крикнул он, когда осталось уже минут шесть. – Что же вы так издеваетесь! Как же вам не стыдно!

Еще через полторы минуты пришел дежурный. Неспешно открыл клетку, попросил Верховенского расписаться в журнале, отдал паспорт, ремень и сказал: “Свободен!”

* * *

К поезду Верховенский мчался бегом, впрочем, через десять метров осознав, что значат тысячи сигарет и многие литры алкоголя, пропущенные через его тело.

Вдоль состава он уже не бежал и даже не шел, а только, будто агонизируя или отбиваясь от ночного кошмара, перебирал бескостными, готовыми согнуться в любую сторону ногами. Он еще пытался прибавить ходу – но на самом деле лишь мелко переступал, имитируя бег, – в конце концов, если б он просто и привычно шагал, это оказалось бы куда более быстрым способом передвижения.

– Ну, давай же! – звала Верховенского проводница его дальнего, как смерть, вагона; лицо ее расплывалось сквозь его слезы, в которых тоже было градусов тридцать спиртовой крепости – откуда ж в теле Верховенского взяться чистой воде; дышал он недельным перегаром – попав в это дыхание, небольшая птица рисковала ослепнуть.

Он сразу не пошел в купе, а стоял в тамбуре – изо рта текла и не вытекала бесконечная слюна, такая тягучая и длинная, что на ней можно было бы удавиться.

“Интересно, а можно вот так умереть?” – думал он, пульсируя всем телом.

Поезд вздрогнул, сыграл вагонами, тронулся, проводница ушла, и Верховенский, обернувшись к противоположной двери, увидел того самого, поросшего волосами дедушку – он стоял на платформе и кому-то махал рукой и делал всякие дурашливые знаки типа: держись, крепись, веселись, не упускай своего.

Поспешили назад по своим делам привокзальные здания, недострои и долгострои, начали делать длинные прыжки придорожные столбы, а Верховенский все стоял в тамбуре.

Потом, неожиданно для самого себя, собрал отсутствующие силы и пошел в купе.

Там уже разложились и спали три мужика. Его верхняя левая полка была свободной.

На улице рассвело – состав несся сквозь весеннее утро; начались леса; некоторое время Верховенскому казалось, что он слышит поющих птиц, – одновременно он стягивал джинсы, рубаху, носки – все пахло пьяным телом, пьяной кожей, всею плотью, но в первую очередь разлагающейся, втрое увеличенной печенью и еще скотом, скотобойней…