Красная стрела. 85 лет легенде

Верховенскому к тому же очень не хотелось, чтоб кто-то из соседей по его купе, исключая, естественно, мертвого, услышал происходящее за стенкой.

Женщина тем временем стихла – как-то разом, как отрезало, – ни перешептывания, ни смеха, ничего.

Верховенский вдруг догадался, почему она могла себе позволить такое поведение. Его купе было вторым от закутка проводницы. Между проводницей и купе Верховенского, кажется, было еще одно, маленькое, как конура, одноместное купе – туда-то и забрались эти… двое…

“Совсем стыда нет, – сладко, но чуть обиженно думал Верховенский. – Совсем нет… Ладно, меня не стесняются – я-то все понимаю, но проводницу! Ей каково!”

“И теперь притихли там… Нет бы еще… пошевелились…”

Пюка женщина за стеной дышала, Верховенский даже забыл, как мерзко он себя чувствует, какая мука заселилась в его голове.

А в тишине опять вспомнил.

Вот если бы его позвали в соседнее купе – у него даже голова прошла бы. Может быть, попробовать объяснить этой женщине, что ему нужно… в общем говоря, он ведь хочет ее не из половых прихотей, не из разврата, не из пошлости, не по причине неистребимой мужской кобелиной сути – нет, все не так. Просто у него очень, очень, очень болит в голове. Некоторая помощь необходима ему, чтобы избавиться от страдания. Это акт милосердия будет с ее стороны, ничего общего не имеющий с плотским копошением. Даем же мы таблетку цитрамона страдающему человеку. А если у вас нет цитрамона? Нужна же хоть какая-то замена!

Верховенскому не терпелось выйти в коридор и посмотреть, какая она, – она же ведь должна была вскоре появиться, сходить в туалетную комнату, поправить прическу и прочее.

“Какой вид у нее будет? – размышлял Верховенский. – Независимый? Уставший? Веселый?”

Веселый – самое маловероятное. Напротив, казалось Верховенскому, женщины тут же забывают, что с ними происходило, ведут себя так, словно бы они ни при чем.

Но все-таки надо выйти и проверить: так все будет или как-то не так.

Верховенский перевернулся на другой бок и снова наткнулся на воск. О, какая поганая мертвая шея.

Надо что-то сделать с воском.

“Все время надо что-то делать”, – печалился Верховенский.

Он лежал, пытаясь хоть о чем-нибудь размышлять, но ничего не выходило. Мысли путались одна за другую, и получилось думать только отдельные слова, причем каждое с восклицательным знаком в финале: “…пытаюсь!., надо!., сосед!., выйти!.. поезд!..”

Устав вконец, Верховенский приступил к одеванию, стараясь не помнить, что у него творится в голове. Голова разрушалась и сыпалась.

Рывками натянул джинсы – отчего-то джинсы изнутри пахли, как если бы в них слило мочу какое-то мелкое животное вроде ежа. Рубаху натягивал, уже спрыгнув вниз (в голове при этом что-то спрыгнуло вверх), и одновременно влезал в ботинки. Надо было идти к проводнице и сообщить ей про труп. Осталось только убедиться, что это все-таки труп.

Верховенский попробовал восстановить тот момент, с которого ему наверняка стало понятно, что он едет в одном купе с мертвецом, но это оказалось невозможным.

Тогда Верховенский тихо и медленно просунул руку под простыню и потрогал ногу трупа. Пятка была ледяная. Под простыней лежал мертвец безусловный и очевидный. Верховенский провел рукой дальше – вдоль ноги, и тут мужчина неожиданно и резко развернулся, вскрикнул, уселся на своей нижней полке – делая все это одновременно.

Верховенский удивленно смотрел на кричащего человека. Оживший труп, сначала просто кричавший какую-то согласную букву, вскоре придумал отдельное слово, которое можно было с выражением выкрикивать.

– Грабят! Грабят! Грабят! – каркал он.

Тут же проснулись остальные два соседа по купе.

Сосед сверху сначала перегнулся и посмотрел вниз на кричавшего, а потом уже на Верховенского.

Сосед снизу, находившийся за спиной Верховенского, присел на своей полке и быстро попытался подтащить к себе ботинки пальцами ног.

Верховенский сделал шаг вбок, потому что мешал соседу искать ботинки, а тот еще и подтолкнул Верховенского.

Верховенский отскочил к самой двери и озирался оттуда.

На шум ворвалась проводница:

– В чем дело?

– Он полез ко мне в простыню! – кричал бывший труп. – Он что-то хотел вытащить у меня из карманов, – труп сдернул простыню, и здесь выяснилось, что он спал в брюках.

У трупа было темное, в черных крапинах лицо, он был носат, неприятен, набрякшие веки, сизая щетина, желтые зубы: лет под шестьдесят с гаком на вид, хотя наверняка сорок пять, ну, сорок девять.

– Чего мне нужно у тебя в простыне, идиот? – заорал Верховенский. – Что мне там взять?

– А! – заорал в ответ труп. – Значит, ты искал что взять!

– Я сейчас полицию вызову! – сказала проводник.

– Он искал, что взять! – кричал труп, и черные пятна прыгали у него по лицу.

Верховенский скривился то ли от злобы, то ли от страха, то ли от бессилия, махнул рукой и ушел в тамбур. В тамбуре не было никого.

Похлопал по карманам и – вот те раз! – нашел в заднем смятую пачку с одной сигаретой.

Ах ты, сигарета. Ах ты, никотиночка моя.

Вот только зажигалки не было.