Красная строка. Коллективный сборник №2

«Козлятники» с весны занимали чуть ли не все горизонтальные плоскости дворов – деревянные столы, лавки, ящики, бревна… Тут же обсуждали политические новости и разливали, естественно; как правило это было пиво из бидонов, портвей или «вермуть» подешевле. Грохот костяшек, вбиваемых с размаху в столы, был слышен из-за заборов с соседних дворов и возбуждал легкую дрожь в стеклах окон, выходивших во двор. Он прекращался лишь с последним, самым страшным ударом под истошный вопль: «Р-р-рыба!», означавшим обычно конец игры и подсчет оставшихся костяшек, или криком чьей-нибудь жены, уставшей ждать заигравшегося супруга и явившейся, дабы вернуть того в семейный круг. Федуляшкин был азартнейшим из козлятников дворовой федерации Чапаевской улицы, в сущности совершенно беззлобный и даже добрый человек, он провел войну в составе советского оккупационного корпуса в Иране и с тех пор терпеть не мог всё армейское, а также советское и партийное начальство, ночи напролёт слушал «голоса» по завывавшему от глушилок приёмнику и крыл всех начальников, начиная с управдома, «жлобьём», по той же причине и под это дело он был автором и участником еще многих «антиобщественных» выходок и, понятно, имел приводы в милицию, но, в отличие от своего старшего друга и наставника, сам стихов не писал. Зато прослыл снайпером в искусстве плевания в открытую форточку – попадал в неё, не вставая со своего лежака напротив, явно целясь в воображаемого сексота, следящего за хозяином по заданию МГБ (Министерство госбезопасности), хотя страдали при этом невинные в своей массе прохожие. Предание гласит, что однажды в пацифистском раже Федуляшкин выскочил нагишом на мостовую и поставил будильник перед колонной войск, направлявшихся на первомайский парад, что традиционно проходил на площади Куйбышева возле «тумбы» – гигантской колоколообразной словно вылитой из чугуна статуи человека в пальто. После этого Федуляшкина отправили в психушку.

Весьма вероятно, что в психушке перебывала по очереди и вся компания, исключая моего отца – тот вина не пил вовсе и, сидя в компании, только губы для вежливости смачивал, да и в разного рода озорстве был всегда умерен. Такое отношение к вину определялось тем, что большим любителем выпить был мой дед Дмитрий Иванович, и папаша насмотрелся за жизнь на его гурманства, да и мне приходилось видеть, как дедушка творит тюрю – крошит в миску хлеб и заливает из бутылки водкой, а нахлебавшись с помощью большой деревянной ложки, плачет горючими слезами. Такой вот кайф по-русски. Мать тогда толкала папашу в бок: переживает дед-то, за пьянство стыдно! – «Ду-у-ра, – отвечал папаша, – это в нем водка плачет!» Дед погиб, когда шел по железнодорожным путям и был сбит углом летящей мимо электрички 9-го мая 1956 года. В том году в день знаменательного праздника внезапно отменили выходной, и дед, работавший в двух местах, переходил по путям с одного места работы на другое. Не думаю, что мужики, в большинстве своем воевавшие, но лишенные постановлением правительства выходного в праздничный день, отказали себе и в положенных боевых ста граммах, пусть даже и на рабочем месте, так что вряд ли дед вышел на пути совершенно трезвым, хотя отец и отрицает присутствие алкогольного фактора в этой истории. Помню – лежит на столе дед с огромным синяком в пол-лица и сложив на груди руки, а я – мне было четыре года – плачу и все стараюсь выяснить у остальных домашних, зачем это дедушку в корыто уложили. Как сейчас помню маленького фарфорового лягушонка, которым добрая соседка пыталась отвлечь меня от безутешного горя, хотя это было и не горе вовсе (детское горе исчерпывалось почти целиком эмоциями от родительских наказаний), а просто страх перед непонятной канителью возле улегшегося зачем-то в большое корыто дедушки. Через год после деда в клинической больнице умерла бабушка от затяжной пневмонии, подхваченной в годы войны в холодных цехах завода имени Масленникова, где она точила корпуса ракетных снарядов.

Оставшиеся в живых Фадеевы, накопив на жилищный кооператив, в середине шестидесятых переехали на Галактионовскую; оттуда сначала я, за мной – ещё лет через тридцать – родители переместились в начавшую научную жизнь подмосковную Черноголовку, а выросший из озорства Федуляшкин женился и тоже съехал из своей каморки куда-то на Новосадовую, где умер от инфаркта уже в 1970-х или 1980-х. О дальнейшей судьбе остальных друзей отец знает лишь то, что в живых из веселой компании уже к девяностым годам, кроме него, никого не осталось, как собственно и свидетелей описываемых событий.