Красная строка. Коллективный сборник №2

«Я беден, // Я самый бедный в мире, // Вчера я поднял грязный рубль // В одном общественном сортире!»

Сортир стоял во дворе на отшибе и ждал своего часа, чтобы войти однажды в историю Чапаевской улицы. А еще в минуты трезвости поэт как бывший цирковой акробат решался иногда к восторгу публики на акробатические пируэты, попутно просвещая неотесанных. Папаша мой приходил домой и бубнил вполголоса новые слова: «флик-фляк, рундак, сальто арабское»… Остальные деятели только прикалывали друг друга да агрессивный пацифист Федуляшкин, подверженный вражеской коротковолновой пропаганде, брызгал слюной на «жлобьё», не дающее свободы и жизни, хотя и в целом настроение в компании под лестницей в смысле политики было скорее просто брехливое, ранне-диссидентское. О присутствии хозяина в доме метров за десять до крыльца возвещали треск и завывания глушилок, что разносились из приемника по округе. Это значит, Федуляшкин, сосредоточившись лицом, сведя зрачки к кончику носа и попутно вполголоса матерясь, яростно крутит рукоять конденсатора в поисках правды о жизни в Советском Союзе и «свободном мире», рядом сидит тоже косоглазый от волнения Сруль, старающийся изо всех сил уследить за бегунком предательски расходящимися зрачками. «Во, нашли чего-то, – из угла поближе подсаживается Скоромыкин, попутно разворачиваясь и превращаясь в одно большое ухо. – Куда-куда из Москвы высылают? А из Самары?..» Время было в этом смысле небезопасное, если бы кто донес, замели бы всех разом. Заключаем: стукачей среди них не было.

На бормотуху и водку денег не всегда хватало, и как-то раз Сруль притащил на круг бидон пивных дрожжей (добыл за так на «Дне» – в пивном ларьке под Ульяновским спуском возле Жигулевского пивзавода); прямо тут у Федуляшкина в самой большой кастрюле, оставшейся от рано умершей Витькиной матери, заквасили брагу, выпили сколько влезло, остатки же, не предчувствуя по причине полной умственной невинности техногенных последствий, слили в очко дворовой уборной (такие белёные известью деревянные строения, где суровый, но от голода не брезгливый самарский Дант подбирал оброненные испражняющимся обывателем рубли и мелочь, в те времена торчали в каждом самарском дворе, к ним регулярно наведывались «говновозки», снабженные насосами и широкими гофрированными шлангами, чтобы выкачивать к себе в цистерну содержимое ям, кишащее миллиардами опарышей). До механизации процесса эта операция, воспетая в свое время Гиляровским в книге «Москва и москвичи», производилась штатным золотарем в брезентовой спецодежде вручную с помощью черпака на шесте, ритмично переносимого по-над головой. Процедура неизменно вызывала живой интерес у окрестных мальчишек. Широко обсуждаемое зрелище способно было, подобно Олимпийским играм, притушить любую вражду – хотя бы временно.

Бражный бидон оприходовали летним теплым вечером, а продукты человеческой жизнедеятельности неожиданно пришлись по вкусу дрожжевым культурам популярного в Союзе напитка. Ферментация продолжалась всю ночь, квашня пыхтела и булькала, к утру вдруг поднялась и попёрла многоструйным потоком через край прямо из дверей стоявшего на взгорке грязно-белого домика, распространяя соответствующее амбре. За больничной оградой учуяли, выскочили, поднялась паника, забегали дворники и доктора – заведение-то, шутка ли, партейное! Приехала милиция, пожарные и прочее городское начальство, хлынула струя из брандспойта, бросились с матами унимать вышедшую из берегов дворовую помойку, закидывать чем попало, да разве уймешь – прёт и прёт, смывать тоже особенно некуда: вокруг заборы, дома да сараи, только в ворота на улицу, подогнали говновозку, поливалку со шлангом и грузовик с солдатами, те взялись за лопаты… Кое-как, перемазавшись, перекидали и выгнали под ответственность дворников на улицу струей воды большую часть разлившегося дерьма. Всё это время компания сидела на крылечке федуляшкиной каморки напротив и веселилась от души, только Сруль вышел однажды к толпе давать дельные советы, но, вызвав подозрение, вовремя ретировался. Впрочем, хулиганов, не желая нарываться, никто из соседей не выдал и, хоть всё было очевидно, виновных не выявили, начальство поматерилось-поматерилось, но скоро, устав от вонищи, ткнуло на прощание кулаком в тощую грудь подвернувшегося под руку Сруля да и уехало, ведь главное для любого начальства любых городов и весей – это чтобы наверх не ушло каким-либо образом, а тут само как-нибудь проветрится! Смех смехом, а сколько воды ни лили, благоухало до самой зимы, да и потом возобновлялось по каждой весне – дворы-то на Чапаевской были земляные, восприимчивые…

Сруля подняли, отряхнули, сунули в руку стакан и забалагурили по-прежнему, обсуждая содеянное, а вся история навсегда перешла в уличный эпос.