Обувь, к сожалению, и тут пришлось оставить при входе. И надо сказать, что шаркать в тонких музейных тапочках по промерзшему полу было и холодно, и неудобно. Неловкой поступью перемещалась наша группа за экскурсоводом из комнаты в комнату – все они были похожи одна на другую, порой разделенные между собой лишь перегородками или ширмами. Как известно, японцы практически не используют мебели – и здесь взгляд, скользя по сумеречному пространству, лишь изредка натыкался на отдельно стоящие предметы – низкие столики из темного дерева, резные этажерки, керамические вазы. В доме было так пусто, что казалось, тут побывали грабители и вынесли все, что могли. Неужели так жили здесь и в прошлом богатые хозяева этого дома? Да, наверное. Возможно, и нынешние так живут. Дом был пронизан стужей, и, хотя в комнатах с потолков свисали на кованых цепях отопительные чугунки, сейчас они выполняли лишь функции музейного реквизита. Честно говоря, через пятнадцать минут осмотра мне уже захотелось вернуться в теплый автомобиль. Похожее желание читалось и на посиневших лицах индусов, которые в своих черных кашемировых пальто с белыми шарфами походили на толстых пингвинов.
Но вот мы вышли на открытую террасу, огибавшую дом по всему периметру, – и тут нельзя было не восхититься талантом архитектора: на каждом повороте открывался новый вид, один лучше другого – то на двор, то на сад, то на изгиб дороги… От этих картин невозможно было оторвать глаз, – каждая из них походила на изысканную, тщательно выписанную гравюру.
Я остановилась на террасе, ведущей в сад. Старый заросший сад, где невысокие деревья и кустарники тесно соседствовали друг с другом, был запорошен первым снегом и словно застыл в холодном оцепенении. Ни малейшего движения или шороха – ничто не могло вывести его из этой немой оторопи.
На ветках деревьев то тут, то там просматривались признаки оставленной жизни – пустые клетки для птиц, какие-то предметы домашней утвари – то ли как украшения, то ли для заклинания злых духов. Засыпанные снегом ветки переплетались в причудливые черно-белые узоры, прерываемые порой яркими всполохами оставшихся с осени ягод рябины и хризантем.
На такую картину, наверное, можно было любоваться часами, сидя на мягкой кушетке, слушая тишину и попивая желтый чай из крошечной пиалы…
На обратном пути мы проехали по туннелю, проложенному у самого моря. Поднявшись в лифте на застекленную смотровую площадку, мы оказались вдруг как бы среди морской пучины; высокие волны с силой налетали со всех сторон, словно желая расправиться с праздными зрителями, – и, обдав стекла обильными потоками пены, в бессильной ярости отступали назад. Мы простояли так довольно долго, не в силах оторвать глаз от разбушевавшейся стихии. Страшная и завораживающая это была картина.
И вот самолет уже готов снова взмыть в небо. Замелькали внизу низкие домики-короба, серые дороги, пустынные поля. Острая тоска почему-то сдавливает мне сердце. Какой странный, бесприютный город! Будто не из современной Японии я возвращаюсь, а после просмотра старого, грустного, черно-белого фильма. Почему так не похожа Ниигата на своих оживленных соседей в Корее, России, Китае? Почему она словно погрузилась в летаргический сон и не может из него выйти? Или это Господь положил границы ее развитию – подобно тому, как устанавливает Он пределы морям и рекам?
Когда-то Япония хотела править на всем пространстве Северной Азии, наступала широким фронтом, грозила, устрашала – но зло не смогло победить. И теперь лишь ревущие волны нарушают прибрежную тишину, и низкие, тяжелые облака плывут над Ниигатой, окутывая серой пеленой дома и сны ее обитателей.
Татьяна Медиевская
Каждый идет своей тропой