Красная Звѣзда

Когда я шелъ въ театръ, то и здѣсь меня преслѣдовало все то же чувство непонятнаго. Сюжеты были просты, игра превосходна, а жизнь оставалась далекой. Рѣчи героевъ были такъ сдержанны и мягки, поведеніе такъ спокойно и осторожно, ихъ чувства подчеркивались такъ мало, какъ-будто они не хотѣли навязывать зрителю никакихъ настроеній, какъ-будто они были сплошные философы, да еще, какъ мнѣ казалось, сильно идеализированные. Только историческія пьесы изъ далекаго прошлаго давали мнѣ сколько-нибудь знакомыя впечатлѣнія, а игра актеровъ тамъ была настолько же энергична, и выраженія личныхъ чувствъ настолько же откровенны, какъ я привыкъ видѣть въ нашихъ театрахъ.

Было одно обстоятельство, которое, несмотря на все, привлекало меня въ театръ нашего маленькаго городка съ особенной силой. Это именно то, что въ немъ вовсе не было актеровъ.

Пьесы, которыя я тамъ видѣлъ, либо передавались оптическими и акустическими передаточными аппаратами изъ далекихъ большихъ городовъ, либо даже — и это чаще всего — были воспроизведеніемъ игры, которая была давно, иногда такъ давно, что сами актеры уже умерли. Марсіяне, зная способы моментальнаго фотографированія въ естественныхъ цвѣтахъ, примѣняли ихъ для того, чтобы фотографировать жизнь въ движеніи, какъ это дѣлается для нашихъ кинематографовъ. Но они не только соединяли кинематографъ съ фонографомъ, какъ это начинаютъ дѣлать и у насъ на Землѣ, — пока еще весьма неудачно, — они пользовались идеей стереоскопа, и превращали изображенія кинематографа въ рельефныя. На экранѣ давалось одновременно два изображенія — двѣ половины стереограммы; а передъ каждымъ кресломъ зрительной залы былъ прикрѣпленъ соотвѣтствующій стереоскопическій бинокль, который сливалъ два плоскихъ изображенія въ одно, но всѣхъ трехъ измѣреній. Было странно видѣть ясно и отчетливо живыхъ людей, которые движутся, дѣйствуютъ, выражаютъ свои мысли и чувства, — и сознавать въ то же время, что тамъ ничего нѣтъ, а есть матовая пластинка, и за нею — фонографъ и электрическій фонарь съ часовымъ механизмомъ. Это было почти мистически-странно, и порождало смутное сомнѣніе во всей дѣйствительности.

Все это, однако, не облегчало мнѣ выполненія моей задачи — понять чужой міръ. Мнѣ, конечно, нужна была помощь со стороны. Но я все рѣже обращался къ Мэнни за указаніями и объясненіями. Мнѣ было неловко обнаруживать свои затрудненія во всемъ ихъ объемѣ. Къ тому же вниманіе Мэнни въ это время было страшно занято однимъ важнымъ изслѣдованіемъ изъ области добыванія «минусъ-матеріи». Онъ работалъ неутомимо, часто не спалъ цѣлыя ночи, и мнѣ не хотѣлось мѣшать ему и отвлекать его: а его увлеченіе работой было какъ-будто живымъ примѣромъ, который невольно побуждалъ меня идти дальше въ своихъ усиліяхъ.

Остальные друзья, между тѣмъ, временно исчезли съ моего горизонта. Нэтти уѣхалъ за нѣсколько тысячъ километровъ руководить устройствомъ и организаціей новой гигантской лечебницы, въ другомъ полушаріи планеты. Энно былъ занятъ, какъ помощникъ Стэрни на его обсерваторіи, измѣреніями и вычисленіями, необходимыми для новыхъ экспедицій на Землю и Венеру, а также для экспедицій на Луну и Меркурій съ цѣлью ихъ лучше фотографировать и привезти образчики ихъ минераловъ. Съ другими марсіянами я близко не сходился, а ограничивался необходимыми разспросами и дѣловыми разговорами: трудно и странно было сближаться съ чуждыми мнѣ и — высшими, чѣмъ я, существами.

Съ теченіемъ времени мнѣ стало казаться, что работа моя идетъ, въ сущности, недурно. Я все меньше нуждался въ отдыхѣ, и даже въ снѣ. То, что я изучалъ, какъ-то механически-легко и свободно стало укладываться въ моей головѣ, и при этомъ ощущеніе было таково, словно голова совершенно пуста, и въ ней можно помѣстить еще очень, очень много. Правда, когда я пытался, по старой привычкѣ, отчетливо формулировать для себя то, что узналъ, это мнѣ большей частью не удавалось; но я находилъ что это не важно, что мнѣ не хватаетъ только выраженій, да какихъ-нибудь частностей и мелочей; а общее понятіе у меня имѣется, и это главное.

Никакого живого удовольствія мнѣ мои занятія уже не доставляли; ничто не вызывало во мнѣ прежняго непосредственнаго интереса. — Что же, и это вполнѣ понятно, — думалъ я: послѣ всего, что я видѣлъ и узналъ, меня трудно чѣмъ-нибудь еще удивить; дѣло не въ томъ, чтобы это мнѣ было пріятно, а въ томъ, чтобы овладѣть всѣмъ, чѣмъ надо.

Только одно было непріятно: все труднѣе становилось сосредоточивать вниманіе на одномъ предметѣ. Мысли отвлекались то и дѣло то въ одну, то въ другую сторону: яркія воспоминанія, часто очень неожиданныя и далекія, всплывали въ сознаніи, и заставляли забывать окружающее, отнимая драгоцѣнныя минуты. Я замѣчалъ это, спохватывался, и съ новой энергіей принимался за работу, — но проходило короткое время — и снова летучіе образы прошлаго или фантазіи овладѣвали моимъ мозгомъ, и снова приходилось подавлять ихъ рѣзкимъ усиліемъ.