Красные блокноты Кристины

Несли с собой копченую колбасу в вакууме, черный хлеб, развесные конфеты и еще всякое, что забыли купить заранее, и вдруг ее друг вспомнил, что не купил никакого подарка, то есть ей купил, а вот про родителей не подумал, и это совсем плохо получится, когда они впервые все вместе собрались. Погоди, сказал он, я еще к киоскам подойду, посмотрю – и чудом увидел один, открытый еще, – и купил большой сладкий подарок, что наверняка понравится всем. Родители поулыбались, не обиделись. Они не хотели ничего такого – ни гелей для душа, ни чашек, ни бритвенных приборов. Стряхнули снег с обуви, что скоро растекся в коридоре грязной лужей, остался до первого января, и сели вчетвером слушать президента.

В подарок был вложен тигренок, на которого никто не обратил внимания. А конфеты вкусные, но родители ели только те, что с белой начинкой, уверяя, что эти-то самые хорошие. Так всегда отдавали, ничего не брали хорошего себе, потому что все знают – конфеты с белой начинкой едят в последнюю очередь, когда выходят хорошие. Потом она убрала фигурку от стыда в ящик, и после этого Нового года они были вместе несколько лет, а потом расстались.

И вот сейчас, вернувшись в квартиру родителей, она захотела сварить спагетти и долго-долго щелкала зажигалкой, пока не поняла, что газ, наверное, закончился, но где-то наверняка должны быть спички – и вдруг вспомнила, что вчера покупала в супермаркете кетчуп, а кругом сидели мягкие, и пластмассовые, и стеклянные тигры, и это значит, что она в последний раз слушала речь президента двенадцать лет назад.

Она варит спагетти, но отвлекается, опаздывает – они становятся разваренными, слишком мягкими; но с кетчупом из стеклянной бутылки есть можно, даже и не чувствуешь. Родители придут, скажут – как это, словно и не перед праздником, вон рыбки бы взяла. Это сейчас у них и красная нарезанная рыба появилась, и зелень, и хорошее сливочное масло. Раньше ничего похожего, но она не может вспомнить, в каком году что-то изменилось. Наверное, когда вернулась к родителям из Москвы и устроилась на работу. Папа пугал: восемь тысяч будут платить. Вначале и верно платили восемь. Потом стало свободнее, спокойнее, она уже не так часто открывала приложение Сбербанка, чтобы посмотреть сумму на карте, – приучила себя рассчитывать заранее, сколько остается.

Но родителей все нет, ей тридцать два года, и кетчуп разъедает рот.

Тогда она ставит тарелку в раковину и звонит Леше, хотя в последний раз разговаривали невероятно давно, когда она последние книги и вещи из его квартиры забирала. Он в чемодан сложил, поставил у двери аккуратно, ровно, а она думала: походить по квартире, собирая, заново плача, но он не дал, не хотел, чтобы снова. Так и разошлись, а теперь – сама не знает, отчего плачет. Двенадцать лет. Двенадцать лет.

– Да, – он говорит, – слушаю.

Голос изменившийся, будто бы хриплым стал с тех пор, как слышала в последний раз.

– Привет.

– Неужели у тебя прежний номер?

Пожимает плечами, спохватывается.

– Не задумывалась. Ну да, прежний. А зачем нужно было менять?

– Понятно.

Он молчит. Нет, не хриплый, просто от разговоров отвыкший.

– А чего звонишь, случилось что-то?

Нет, ничего; и она рассказывает про игрушечного тигра, про конфеты с невкусной белой начинкой, про снег в капюшоне и на волосах, выкрашенных хной в медный, красивый медный со вспыхивающими искорками.

– Не помню такого, что я и в самом деле додумался такое покупать, ты чего? Я же всегда к твоим родителям нормально приезжал, с хорошими вещами из Москвы. С блендером там, кухонными весами дорогими… Ты чего говоришь?

– Ничего не говорю, а просто хотела сварить макароны, а спички закончились, и вот в ящике нашла…

– Ты путаешь. Ты точно что-то путаешь. Наверное, я тот подарок просто так купил, чтобы хоть сладкое на столе было.

– Можно подумать, что без этого не было бы.

– Не знаю. Не помню, как у твоих родителей с этим. Вроде как мама не особо увлекалась, все худела.

– Моя мама никогда больше пятидесяти килограммов не весила, зачем ей худеть?

Захотела заступиться, чтобы плохого не думал. И у нее тело в маму, сухое, стройное. Раньше радовалась, разглядывала себя в зеркалах.

– Хорошо, хорошо.

Звенят нетерпеливые нотки, знакомые такие.

– Но все же не понимаю, ты только это хотела рассказать? Больше ничего нового не появилось? Только игрушку нашла? Ты, кажется, детей хотела.

Она никого не хотела; возможно, только тогда, когда они с колбасой в вакуумной упаковке из магазина шли, но не осознавала, не говорила, просто подразумевала где-то внутри, что все еще будет, пускай и не очень скоро, но обязательно жизнь будет становиться большой, радостной, светлой, а для этого нужны дети, большие собаки, долгие прогулки.

– Ничего.