Красные блокноты Кристины

Может быть, ягоды будет полезно поесть с молоком, растолченными. Брал обычную деревянную толкушку для картофеля и толок чернику, пока молоко не становилось синим, черноватым. Верил, что так полезнее, что как-то подействует на зрение и предметы перестанут расплываться. Таблицу Сивцева двадцать лет учил, чтобы профосмотры проходить, так и не знает, сколько строчек видит на самом деле. Может быть, не видит вообще.

И сейчас – вроде и можно разглядеть, если прищуриться, и Ингу, и Алину, и Сережу, но точно не скажешь, да и они все в черном, с белыми только лицами.

– Пап, пойдем в машину, – говорит Алина, – уже на поминки пора, ждут нас.

Он позволяет взять себя под локоть, и тут оказывается, что голова уже давно кружится от солнца, а стоял с непокрытой, понятное дело, что нужно с непокрытой, но заломило в висках, желтые мертвые березовые листочки зарябили в глазах.

– Ты иди, я подойду сейчас, – и хочет отцепиться, остаться.

– Ты чего, я тебя тут не оставлю, пошли с нами. Уже и машину завели, пап, пора. Полдень скоро.

И верно – скоро; нужно было раньше приезжать. Но раньше нельзя, сказали. В похоронном бюро объяснили, не извинились, а просто – ну вот так. Раньше все занято, некому. Потому прождали почти до самого пекла, хотя в городе почти не бывает жары. Но тут такой страшный август обрушился, голуби мертвыми становятся раньше, чем успеваешь их распугать. Никогда нарочно не пугал, впрочем, а здесь они и нужны – голуби, голуби, синички, приходите склевывать пшенные крупинки, рисовые зернышки, все мелкое, рассыпанное по взвихренной непритоптанной мягкой земле.

– Садись назад, пап, – Алина придерживает дверь, ждет, когда он заберется, неловко и медленно, сядет. В машине и вовсе нечем дышать, хотя двери распахнуты были. Просто из-за черного. Сереже, наверное, руки руль обжигает.

Сейчас пройдет, только нужно ехать, сейчас в открытые окна дуть будет, поехали, Сереж. И они едут, следом еще машина, там Инга и еще кто-то. Помладше кто – на маршрутку пошел, тут недалеко остановка, хотя он бы не добрался, ясно.

Вытирает лоб тыльной стороной ладони.

Там мокрое и отчего-то красное остается.

– Но хорошо сделали, – говорит Алина, – все хорошо. Вовремя успели, не задержались. И лежала она, знаешь…

И сама понимает, что нужно прекратить, но не может. Под разговор, а затем в молчании едут к кафе «Астра», но в зал не идут, ждут остальных.

Внуки приезжают через полчаса, взмокшие, расхристанные после маршрутки, и ему на секунду стыдно становится – он-то на машине, они вместе со всеми, с незнакомыми людьми, тесно и неудобно. Но внуки причесываются у зеркала, кто-то уходит в туалет, возвращается с мокрыми волосами. «Здравствуйте, столы уже накрыты», – говорит девушка в белой блузке с намазанными чем-то губами, Алина раньше тоже мазала, потом, в сорок лет, перестала.

Алина кладет ему в пластиковую тарелку тушеную печенку, которую он раньше любил больше всего, сыр, какие-то овощи.

– Ешь, ты должен поесть.

На середине стола стоит большое блюдо с рисом и изюмом, к нему никто не притрагивается.

– Говорила, что не нужна кутья.

Алина пожимает плечами:

– Но у них это входит в стоимость, что ли. Вот и приготовили. А нам совсем не нужно.

– Как не нужно, – громко говорит Инга, – вам ничего не нужно, что ни спросишь. И кутья не нужна, ни даже подушечка в гроб и покрывало. А что нужно?

– Да ей теперь ничего, Инга Александровна, – Алина поворачивается, смотрит, – вы же знаете, понимаете всё, что это только нам…

– Только вам, да. Сложно было нормальную машину нанять, чтобы всех с кладбища увезли? Тряслись по жаре…

– Инга Александровна, я вам сразу сказала, что по такой жаре на кладбище лучше не ехать. И у меня-то уже сердце болит, не ровен час…

– Ну да, не ехать. Я Галю сорок лет знала. Ты хоть понимаешь, что такое – сорок лет?

– Мне пятьдесят.

– Ну так что же.

Инга подходит ближе, у нее из уголка рта тоненькой струйкой слюна течет – это после инсульта началось, из вежливости не замечает никто.

– Инга Александровна, вы ешьте. Хотите, я вам положу?

Алина, не дожидаясь ответа, кладет в тарелку всего, как и ему. Он все думает – чем же этот стол отличается от обыкновенного, праздничного? А потом понимает – на нем ничего яркого, ни яблок, ни мандаринов, вообще никаких фруктов. То-то внуки не едят ничего, и им грустно.

– Алин, вы бы хоть сладостей каких детям дали, – говорит он.

– Да ну ладно, пап, какие дети – по двадцать лет всем, обойдутся, ничего. Сладости и дома есть. Сейчас пирожки принесут.

– А с чем?

– Бог их знает с чем; с черникой, с рисом и яйцом.

Он думает – а младшеньким-то, наверное, понравятся с черникой.

*