Красные блокноты Кристины

– Может быть, мне не стоило идти, – говорит Алевтина. На ней платье – не спортивные брюки с кофтой, не удобная юбка с резинкой, а настоящее платье, купленное в магазине, не доставшееся от кого-то, не перешитое.

– Да ладно, что ты придумываешь. Ведь идем.

Они вышли из подъезда, отвернулись от ветра.

– Можно было и раньше познакомиться, но я ждал…

Он ждал, когда пройдет приличное время после похорон, понятно. Всем понятно, потому и не тормошили. Алина и звонить перестала, когда поняла, что Алевтина, Аля, как он ее называл, такая – и полы помыть может, и приготовить, и радио слушать любит, даже пляшет под него. Когда впервые увидел – испугался немного, потом привык.

– Там же твои родственники, не мои. Дочка, сын. А я кто?

– Да неважно кто. Ты со мной, и все. Поняла?

В прихожей Алевтина снимает плащ, долго стоит перед зеркалом, не решается зайти в зал, где все сидят за накрытым столом. Собрались ко дню рождения Алины – она не хотела отмечать, все вспоминала о маме, но уговорили: никому хуже не сделаешь. Он не торопит – пускай привыкнет, почувствует себя своей.

А потом она подновляет помаду и входит в комнату, и хозяйка сразу же поднимается навстречу, говорит: «Здравствуйте, садитесь. Ждали вас».

– А это куда? – спрашивает Алевтина.

И Алина осторожно принимает из ее рук палочку, прислоняет к стене возле дивана, чтобы удобно было взять.

*

Ну и как тебе она, Алина на кухне спрашивает брата. Никак, говорит он, а ты ведь поняла, что это на самом деле мама? Ну как же ты не поняла, вот сейчас вернемся, и заметишь, только внимательно смотри.

Ты имеешь в виду – похожа на маму, да? Но она совсем не…

Да нет, он перебивает, ты как была дура в детстве, так и осталась. Это совсем мама, поняла, дура?

Скамеечка

Нам надо расстаться, сказал Олег.

Я ждала его с восьми часов. Сварила ленивые вареники, две пачки творога извела, обожгла пальцы брызгами, долго-долго держала под холодной водой. Теперь не болит почти, так, онемели. Но все равно доварила, откинула на дуршлаг, слила воду, сложила обратно в кастрюлю, крышкой накрыла, закутала, чтобы не остыли до его прихода.

Расстаться?

– А я не знаю, почему ты сидишь, – неловко говорит Олег, – я думал, что ты будешь кричать.

– Просто не знаю, что сказать. А почему ты так решил?

Он снял куртку, расстегнул ботинки – и вдруг сел прямо в прихожей на маленькую скамеечку, которую ненавидел и не присаживался никогда, даже когда нужно было зашнуровать кроссовки.

– Мы же не говорим, понимаешь, – говорит он, – то есть мы говорим, но только о еде. Допустим, вот сейчас нужно было сказать, что я очень люблю вареники, особенно когда свежий творог, а раньше мама такие делала из залежалого немного, ну не то чтобы прямо испорченного, но и не совсем свежего, который из холодильника не стоит есть, иначе заболит живот; или еще о чем-нибудь незначительном, без разговоров о котором могли бы обойтись.

– И поэтому нам надо расстаться?

Мои руки в белой муке.

Мука сыплется на пол, становится незаметной на светлом линолеуме.

Потом стану пол мыть, увижу: увижу, если лицо близко-близко будет, чтобы каждая точечка, каждая песчинка, мусоринка видна была.

Подношу руки к лицу, убираю ото рта приставшую прядку, наверное, и лицо мукой пачкаю, потому что Олег смотрит внимательно на это белое.

– Понимаешь, я вот прихожу на работу – а она там. Она там, со мной. Мы кофе пить садимся, она приносит. Или я приношу. И нам все равно, кто приносит, – мы никогда не считали, не отдавали друг другу деньги.

Трогаю кастрюлю, в которой вареники – теплые, не успели еще остыть.

Пахнет сахаром, хотя еще не посыпала.

Моя мама никогда не делала ничего из несвежего – выкидывала все. Даже когда последний день срока годности был. Даже когда запах был хороший. Все в мусорное ведро, все. Но только меня все равно часто тошнило, мама думала, что снова не усмотрела за чем-то, проверяла холодильник, смотрела на консервы, думала на них. Я не ела шпроты. Я не ела пожелтевшего масла. Первую ложку открытого варенья смывала в раковину.

Но все равно тошнило.

Меня и сейчас.

– Я ей сказал про тебя. Ну, что десять лет вместе, все такое.

Я кивнула.

Я открыла крышку.

Там белые-белые вареники.

Там бе

Почему он сидит на этой дурацкой скамеечке, почему его коленки торчат нелепо и высоко?

Почему так тошнит, хотя не ела целый день, ждала?

Вставай, это же глупо. Или сядь на обычный стул, а лучше – вообще стой, я не хочу тебя на этой скамеечке видеть через десять лет, через двадцать лет.

И я пинаю скамеечку, не знаю зачем, она же не виновата ни в чем, а только та женщина, с которой вы пьете кофе, – она ведь еще не видела тебя на скамеечке, она и не подозревает ничего.

Она болеет

Будва