Красные блокноты Кристины

Он молчит, сочувствуя. И нечего меня жалеть: я сама для себя, я сама с собой. Сейчас вернутся родители, мы включим телевизор, приготовим торт по рецепту прабабушки (долго делали без яиц его, пока не поняли, что прабабушка не нарочно так записала, а от дефицита; но долго не могли привыкнуть к изменившемуся вкусу, точно уже и не прабабушкин пирог, новый, неродной), будем вспоминать разное.

– Ты тоже хотел детей.

Он по-настоящему хотел, много раз говорил. Она смеялась. Мол, мужчинам бы еще и рожать научиться, а так – пока сама не решит; надо стать кем-то, кем хотела. А кем хотела? Она и не помнит, все смазалось, растаяло, стало грязью в прихожей: в ее городе самый белый снег оборачивается грязью, с детства привыкла.

– Ну я просто хотела спросить, – она молчит недолго, потом решается, – как ты думаешь, что этот тигр держит – воздушный шарик? Но как они не подумали, что у него когти, что шарик лопнет? А? Почему? Мне это покоя не дает, знаешь. Весь вечер. Думаю, думаю, и макароны невкусные, а ведь так любила, и стемнело в три часа, почему темнеет так рано, где моя зима, кристальная и прозрачная, вьюжная и серебряная? Нигде? И в Москве не было, конечно, но здесь-то, на севере… Должна быть. И расстались-то из-за какой-то ерунды незначительной, а так подумаешь – и хорошо.

Кажется, родители идут.

Она научилась слышать, различать – мелодия домофона, стук-стук по бетону, плавное движение кабины лифта. В его шахте до сих пор лежат мамины ключи.

Леша не отвечает, и она слышит скрежет ключа в замке – возвращаются с улицы родители, отряхивают снежинки с воротников, ставят пакеты на тумбочку, и ничего, ничего-то нельзя им говорить про двенадцать лет.

Смотри, говорит мама, мы тебе игрушку купили.

Придем к тебе в октябре

Он вытирает салфетками шею под воротничком, а потом салфетки кончаются – и он перестает. Тогда на темно-синей рубашке – черную не нашел, все шкафы перерыл, все антресоли, у соседей спрашивал – проступают темные заметные пятна, а под мышками давно были. Никто не смотрит: сами обмахиваются сложенными листочками, какими-то конвертами, документами. И кругом ни деревца, ни ветерка – весной сажали березы, но засохли на корню, ничем не стали; маячат сгоревшими листьями, бесшумными мертвыми верхушками. А от ветра бы колыхались сухо, часто; но ветра нет, ничего не чувствует лицо, тело болит под неприятно липнущей некачественной синтетической тканью. Где и взял эту темно-синюю рубашку, с рынка вещевого принес?.. Не помнит, как выбирал. Может, Галя купила по давнишней привычке – все выбрать без человека, без примерки, без всего. И носи, и мучайся, и зашвыривай подальше, если совсем уж не понравится. Он и зашвырнул, только теперь достал.

Потом подходит она.

– Пап, держись, – говорит она, протягивает минеральную воду в бутылке, он не берет, потому что пить не хочется, хотя язык сухой, глупый и неповоротливый, а губы обметало. Он поднимает руку, трогает корочки, отдирает, снова прикасается – тогда на пальце остается красная капелька.

– Пап, – она просит. Тогда он быстро стирает кровь, опускает руку и больше не трогает, ждет, чтобы высохло на солнце.

– Ты бы хоть не в спортивном раз в жизни пришел, – это не она, это Инга неслышно подходит, встает между ним и дочерью, – стыдно же. Эти штаны я бы вообще на помойку давно отнесла.

Он не привык, поэтому кто-то – не дочь даже – говорит Инге: заткнись, и она замолкает, обижается. Он тоже не ожидал, что так резко выйдет, но и радость чувствует: тридцать лет хотел, чтобы Инге так сказали, но не он и не жена, а вот тут смогли. Кто смог? Сквозь жаркое марево и не различить. А голова кружится, не перестает. Дочери не сказал, чтобы зря не плакала. А голова обязательно пройдет, стоит только уехать, вернуться в темную бездыханную квартиру. Но там другое начнется, он уже знает.

Молодые мокрые рабочие опускают гроб в яму на веревках.

Инга не причитает от злости, поэтому всё в тишине. Сын молчит, и дочь молчит, и внуки не шепчутся.

Когда рабочие отходят от края ямы, дочь снова говорит – папа, держись, хотя он держится. Хочется снова расковырять губу – до боли, до крови, но теперь все увидят, теперь все на него смотрят.

После всего нужно ехать в торжественный зал, нет, не в торжественный, в ритуальный зал, да, так это называется. Он не заботился ни о чем, все сын – арендовал зал в кафе «Астра», заказал еду. Закуски и горячее. Пирожки с ливером, с рисом и яйцом, с черничным вареньем. Хоть бы не попался с черничным вареньем, ненавидит его. Оно и до сих пор стоит в шкафу, пять литров с прошлого года, ягоды сам собирал, а она варила. В этом году никакой черники, даже когда сезон наступит.

Никто не сварит, а ягоды на третий день белым налетом покроются, никому отдать не успеет, так и выбросит в мусорку.

Может быть, надо все равно пойти.