Красные блокноты Кристины

Кристина больше не может слушать. Кристине хочется узнать, опознать музыку. Это вальс, три четверти. Раз-два-три, раз-два-три… Дирижировать легко, больше всего любила, когда на три четверти – рука описывает треугольник, вот так. И рука Кристины чертит над смятым одеялом треугольник. Раз-два-три. Раз-два-три.

Музыка не останавливается.

Ваш номер в очереди – тридцать шесть.

Идет медленно, движется неторопливо. Хочется, чтобы музыку больше не включали, потому что начала действовать, раздражать – и хотя не узнала, уже не хочется узнавать, потому что она перестала быть красивой, непонятной, новой, она с комнатой сжилась: блеклые обои, вытертый пол, вон от ножек стульев следы. В детстве надо было особые кругляшки вырезать, чтобы пол поберечь, а здесь, на съемной, вроде и не нужно ничего такого. Но мама бы не смогла смотреть спокойно на страшные белые царапины на коричневой краске – точно бы побежала в строительный магазин, вернулась с какими-нибудь красящими мелками, обещающими убрать царапины, а то и вовсе с банкой краски.

Ваш номер в очереди…

Кристина замечает, что номер не меняется уже несколько минут, ничего – утешает себя, захватывает в горсть ткань пододеяльника, словно кулаки сжимает до боли, чтобы легче стало, – это просто кто-то говорит долго, может быть, с ним обсуждают лечение, срочное. Может быть, у человека температура сорок градусов.

(Смог бы он говорить тогда? Смог бы. Без разговора ничего не получится, ничего не выйдет – даже скорой нужно все говорить про себя, представиться, назваться. Или хотя бы поздороваться, если не можешь ничего больше.)

А если у тебя жар.

А если у тебя боль в груди.

Вызовите врача, оставайтесь дома.

Кристина остается дома, пятый день остается дома. Ей приносят апельсины и мед, только мед горячий на языке, а апельсины пресные, никакие. Мама говорила, что при температуре не стоит есть – разве что-то легкое, йогурт там, а потом нужно потихонечку набирать вес, входить в силу. В Кристине сорок четыре килограмма. Кристина ест апельсины, терпит горечь. Даже рассматривала язык в зеркале в ванной – может, там воспаление какое-то, царапины. Но он бело-розовый, обычный на взгляд, никаких ранок. А апельсины – просто, просто испортился вкус, разонравился, бывает так. В семь лет Кристина любила шоколадные конфеты «Белочка», могла целую вазочку съесть, а потом красные пятна диатеза расчесывать, а недавно нарочно купила в «Перекрестке», так и проглотить не смогла, как откусила. Мерзкое, темное, неразборчивое.

Может, уже?

Кристина слушает напряженно, внимательно.

Ваш номер в очереди:

Тридцать пять.

Тридцать четыре.

Тридцать один.

Через несколько месяцев ей будет тридцать один, а что значит – ничего не значит, раньше думала, что будет плакать, не захочет себя помыслить после тридцати, а вот же: все так же любит мороженое, кошек, остановившиеся карусели.

Кристина прочитала, что при одышке нужно дышать по треугольнику.

Может быть, для того вальс включили.

А как дышать по треугольнику, что представлять?

Закрывает глаза, представляет, как вот это все, что есть внутри, легкие и трахея, отделяются от тела и описывают треугольник в воздухе – как на той картине Фриды Кало, где над ней на кровавых привязях-пуповинах матка и ребенок. Но только у Кристины вовсе ничего не привязано – так, над ней, сверху; без ничего, без ленточек.

Помню как.

Треугольником.

Треугольником.

Трахея.

Гортань.

Кольца.

С пальцев давно кольца сняла, когда температура поднялась, – казалось, что впиваются, мешают. Хотя раньше хранили. От боли, от всего.

Помню ли что-то? Помню названия хрящей, но выговорить не смогу – от боли горло словно слиплось, сжалось. Спреем на травах брызнула, не уснула с трубкой возле уха. Спрей пахнет мятой, обжигает. Наверное, нужно что-то еще, хорошее, действенное, но мама только его и покупала. Еще календулой просила рот полоскать, ромашкой.

Сейчас бы встать, прополоскать – только кто будет номер в очереди слушать, хотя и ясно, что быстро-то не выйдет? Все равно страшно отойти. Вдруг именно сейчас?

Ваш номер в очереди –

двадцать восемь.

В двадцать восемь Кристина думала, что не хочет детей. Никогда. Вообще. Что бы сейчас дети думали? Пришлось бы встать, улыбнуться, суп разогреть. И все равно, что лекарство жжет нёбо.

А что, если сказать не смогу, когда трубку поднимут?

Кристина боится. Кристина говорит.

А что говорить, когда нечего? Это может быть стихотворение, это может быть старое стихотворение, но ни одного наизусть не помню.

Я жизнь люблю и умереть боюсь.

Я

Дальше Кристина не помнит, даже имя автора не идет на ум, не появляется во рту – точно карамель, о которой думаешь, что не всю еще рассосал, а она – вот, гляди, истаяла, исчезла, только красное пятнышко на языке и осталось. Во рту сухо, но гортань работает, все хорошо со складками и складочками. Нет одышки. Она боится одышки.