Красные блокноты Кристины

Через полтора часа молочница начинается на самом деле, но уже не могу заставить себя распаковать пакет – как легла на диван, так и вставать не хочется.

Надо сходить. Надо взять.

И только вечером заставляю себя принять таблетку – и снова ложусь на диван, замирая, прислушиваясь: была аллергия на лекарство, название которого не помню, и с тех пор любое пью с дрожью внутри – будет или нет?

Через двадцать минут начинает словно бы покалывать во рту, но утешаю себя, что ничего – если и было бы, то не так. Потом покалывать перестает, и я засыпаю.

Сквозь сон работает телевизор на приглушенном звуке – с недавних пор засыпаю только так, потому что даже курьеры перестали со мной разговаривать.

Пробовала много раз обратиться, заговорить – молчат.

Время

Когда я узнала про протромбиновое время, было утро, и никакого другого времени – я просыпалась рано из-за болезни, в шесть или семь утра, больше спать не могла. А тут уведомление на почту – ваши анализы готовы, там незнакомые слова. Антитромбин. Д-димер. Протромбиновое время. Ничего-то не узнала, а только то, что за это время что-то происходит с моей кровью в пробирке – она сворачивается или нет, в нее добавляют какие-то реактивы, взбалтывают, замораживают.

У моей крови есть свое время, она течет в нем, продолжается.

Когда молодая медсестра неловко протыкает вену и кровь брызжет на валик, на одежду – не удивляюсь, потому что, верно, настало ей такое время. Протромбиновое время удлиняется. Я вижу деревья, заглядывающие в окна моего третьего этажа, – а когда мы с мужем заселились в эту квартиру, совсем маленькие были, чахлые, я уж думала – не вырастут.

Терапия

Зажигается окошко чата, там он и Алена. У Алены рыжие волосы, она долго расспрашивает, спокойно ли ему, один ли он в комнате, не чувствует ли какого-то стеснения, неприятия.

Он вспоминает, что вчера смотрел ее дипломы и подумал, что все-таки лучше было найти кого-то из Москвы, настоящего психолога, взрослую женщину, не ее.

О чем вы сегодня хотите поговорить?

Алена поднимает голову, всматривается в его лицо.

Алена, почему она ко мне не возвращается?

У него на столе пять нераспечатанных упаковок бумажных носовых платков.

Гипертония

За месяц впервые попробовала кофе, раньше боялась, запугали в больнице: давление, да с твоим давлением – разве кофе пить? никуда, никогда. Никакого чая, никакого кофе. Никакой соли. Понимаешь? Кашу себе рисовую варить начнешь – не досаливай. Иначе опять свалит, опять попадешь. И цепочку серебряную где-то в больнице потеряла, значит – забыла; вернешься.

Потому в детстве из больницы нужно было забирать даже драные тапочки, даже погнутую алюминиевую ложку. Если забирать – не вернешься. И она до сорока лет не возвращалась.

К сорока годам подошла обычно: дочь не выросла, кот не умер, муж не опротивел – любила мужа, все еще любила, хотя и сошлись семнадцати лет, в самую невинную, глупую пору. Тогда-то они и завели кота, который и до сих пор бодрый, веселый, хотя по всему было видно, когда с улицы забрали, что он уже взрослый, может быть, даже семилетний. Но не о ком было вздыхать, некого выслушивать из коридора (она все вспоминала маму – как горевала об их шестнадцатилетней Муське, все-то казалось, что та на кухне мяукает, мама бросалась смотреть, но, конечно, никого).

Так что радовалась, что никто не умирает.

Бабушка Настя живет, соседка, хотя у нее сахарный диабет и толстые-претолстые ноги, на которые смотреть страшно: вечно что-то белое, не вмещающееся, из туфель торчит, с синевой.

Николай Валентинович с работы живет, хотя его давно оперировали из-за рака.

Живут голуби без лапок.

Живут одноглазые котята.

Она жила с женщинами в палате две недели.

Они были старше, они были тяжелее.

Илона – самая тяжелая, не смеялась даже над собой, как остальные. Но только ничего не ела, хотя и была тяжелая, – ни пшенную кашу на воде утром, ни постный борщ и капусту в обед. Иногда еще были разгрузочные дни – давали кефир с ложкой сахара, печенье. И потом размешиваешь сахар, а он не растворяется, хрустит крупинками на зубах, а тебе все кажется, что это стекло: рассматриваешь в туалете красный израненный язык.

В эпикризе написали: индапамид пожизненно, исключить чай, кофе.

Почему пожизненно: пожизненно – это надолго, это очень надолго. В двадцать лет она бы и представить не могла, что бывает так надолго. Спрятала эпикриз в сумочку, вещи собрала. Еще не думала, что придется.

Ждала мужа.

Он забирал из больницы, сразу увидела, узнала издалека: грязноватая шапка, в помещении никогда не снимал, потому сразу намокала челка; вытирал испарину кончиками пальцев. Увидев, он выхватил из ее рук белый пластиковый пакет с чашкой и расколотым блюдцем, ночной рубашкой, хотя пакет совсем не тяжелый.

– Ничего, – она говорит, – вот только чай мы с тобой сегодня вечером не выпьем.

– Не выдумывай. Чай-то им чем не угодил?