Красные часы

В семнадцатом веке обвиняемых в ведовстве женщин бросали в речку или в пруд. Невиновные тонули. А виновные всплывали, и тогда их подвергали пыткам и убивали каким-либо иным способом.

«Но сейчас же не 1693-й», – хочется крикнуть жизнеописательнице.

Она качает головой.

«Хватит просто качать головой».

Пока она пряталась в Ньювилле, власти закрывали клиники, лишали финансирования Федерацию планируемого родительства, меняли конституцию. Жизнеописательница наблюдала за всем этим на экране своего ноутбука.

«Хватит просто сидеть и наблюдать».

Пока она пряталась в своей книге и воображала, как в девятнадцатом веке на Фарерских островах забивали гринд, в Орегоне по совершенно неведомым причинам выбросились на берег двенадцать кашалотов.

Жизнеописательница оглядывается на Мэтти, но ни ее, ни Эш в последнем ряду уже нет, и курток тоже.

– Привет, Ро, – здоровается стоящая в проходе Сьюзен.

– Привет, – отвечает жизнеописательница, уткнувшись в свой древний телефон-раскладушку, с которого и в интернет-то не выйти. Она не хочет разговаривать со Сьюзен, с этой правильной взрослой женщиной, совсем не преступницей.

В вестибюле она замечает Мэтти – та от женского туалета направляется к выходу.

– Постой! – жизнеописательница торопливо трусит следом за ней по мраморному полу.

Мэтти не останавливается:

– Эш сейчас подгонит машину.

На улице валит снег. Они стоят на ступенях перед зданием суда, и на ресницах оседают маленькие мокрые звездочки.

– Как твое самочувствие? Как все прошло?

– Мне надо идти, – девочка натягивает голубые митенки.

– Погоди чуть-чуть. Я никому не скажу. Представь себе, что я не работаю в школе.

– Но на самом-то деле работаете.

– Ты ездила в Ванкувер?

Валит снег, все вокруг белое, и поэтому губы Мэтти кажутся лиловыми. А глаза – зелеными, словно озерная вода.

– Ничего не вышло.

– Почему?

– Из-за Розовой стены.

«Так значит…» Внутри у жизнеописательницы вспыхивает.

– Но почему… тебя же не арестовали?

– Одна хотела. А потом пришел второй, я подумала, ну… что он собирается принудить меня к сексу и в обмен на это отпустить. Но он просто так меня отпустил.

Ребеночек еще жив?

Стеклянный осколок так рад.

– Страшно было?

Мэтти вытирает снег с верхней губы.

– Да, но хотите честно? – она прерывисто вздыхает. – Гораздо страшнее мне сейчас.

Я отвезу ребеночка на поезде на Аляску.

Мы с ним скатаемся на лодке к Гунакадейтскому маяку.

«Спроси ее».

– Они известили твоих родителей?

– Нет, – Мэтти потрясенно смотрит на жизнеописательницу. – Вы ведь не скажете?

– Слово скаута.

– Я пойду… Вон Эш подъехала.

«Спроси ее прямо сейчас».

Но жизнеописательница медлит, слова застряли у нее в горле.

Она хлопает Мэтти по плечу.

Ребеночек увидит черный с серебром океан.

Мы с ребеночком каждый день будем вместе ужинать.

МАТЬ. ТВОЮ. СПРОСИ.

Но губы не могут это выговорить.

– Если тебе что-нибудь понадобится, ты мне скажи, ладно?

– Спасибо, мисс.

Девочка спускается по ступенькам, за ее спиной вьется голубой шарф, и перед глазами у жизнеописательницы встает картина: из пушек прямо в Канаду выстреливают запеленутыми в голубые одеяльца младенцами, а потом перебрасывают их обратно в Америку, закутанных в те же одеяльца, агукающих.

* * *