Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей)

Я повесил перевёрнутый иероглиф «счастье» и парные надписи по обеим сторонам двери. Глядя на иероглифы, выведенные кистью, подумал: даже когда начнётся учёба, не буду их снимать, пусть счастливым предзнаменованием висят у входа в общагу, а я так и останусь уродом Цинхуа. В комнате было тепло, я спустился вниз взять пива и закуски. Затем поставил круглый стол, вокруг четыре стула и наполнил стаканы — себе, деду по матери, маме, и ещё отчиму. Впервые я увидел Юй Лэ накануне своего девятнадцатилетия, он пришёл поздравить меня с днём рождения, но в основном чтобы посмотреть, такая ли моя мать красивая, как расписывала сваха. Он был последним мужчиной, смотрины с которым устроил мой дед. Все верили в его сказки: его сын пал на поле боя в горах, оставив единственного внука Сюй Цзямина, с которым они втроём и жили, поддерживая друг друга. Столько пересказывал эту историю, что и сам в неё поверил, меня заставил называть себя дедом, а маму — тётей, и всё искал ей мужа. Но никто не хотел её забирать к себе из-за проблем с головой, да ещё я в самый ответственный момент называл её мамой. И только Юй Лэ с его везением понимал, что у него, глухого, нет права выбирать жену, да и как я кричал «мама», он тоже не мог слышать.

Тётя, мама — губы при произнесении складываются так узнаваемо, и если он не мог услышать, неужели не понял по артикуляции? Пью за тебя! Спасибо, что не разоблачил моих родных, сохранив деду «лицо». Мама, когда тебе станет лучше и ты сможешь узнавать меня, я исполню свой сыновний долг. Дедушка… Я держал стакан и не мог ничего сказать, мне казалось, что наши судьбы похожи: для него всю жизнь высшей целью было обустроить следующее поколение, чтобы они с голоду не умерли. Я каждый раз пил две рюмки — за себя и за родственника, которого поминал. Потом всё спуталось и я стал изображать, как они пьют друг за друга. Дедушка поднял рюмку и сказал Юй Лэ:

— Извини, взял жену, и только потом обнаружил, что есть ещё и пасынок, если бы я не был так стар и не умер, то сам бы воспитал Сюй Цзямина. — Они чокнулись, я выпил оба стакана.

Когда я опьянел, стал кричать, обращаясь к стене:

— Вы все — мои родные, мои спасители, тянули меня, а потом кто умер, кто сошёл с ума, и я остался один, у вас совесть чиста передо мной, Сюй Цзямином?

Следовало сдержаться, вспомнить что-то хорошее. Я поставил ещё пиалу и рюмку и представил им:

— Это Тань Синь, единственная девушка, которая захотела родить мне ребёнка. Вы можете уйти со спокойной душой, не надо беспокоиться обо мне.

Договорив, я с силой хлопнул себя по губам. С пьяных глаз удар был силён, но чувства всё равно были парализованы. Закрыв лицо руками, я встал перед ними на колени:

— Я подлец! Разочаровал вас!

Около десяти часов раздался звонок с незнакомого номера, я ответил — в трубке молчали. Я положил трубку на стол, вместе с ним пережидая время разговора по телефону. Из тюрьмы Тебэй можно было позвонить один раз за десять минут, через девять минут пятьдесят секунд я быстро сказал:

— Пап, ты там ешь хорошо, осталось несколько дней, уходи спокойно, не тревожься обо мне.

На том конце он постучал пальцем по трубке, через каждые две-три секунды, на третий раз разговор прервался. Это был наш условный код: когда отчим скучал по мне, он звонил, и хотя ничего не слышал, но, глядя на время разговора, он знал, что я ещё на другом конце провода. Мы договорились, что я закончу разговор, только когда он постучит три раза. Он не заставлял меня, лишь подчёркивал, что если я сделаю это раньше, то он тут же приедет в Пекин узнать, что у меня стряслось.

Позже был ещё один звонок с незнакомого номера, на этот раз — не отчим, но я знал, кто это. Это звонила Тань Синь из Америки, спросила, как я. Я ответил:

— Ты много о себе воображаешь. Ты меня бросила и считаешь, что моя жизнь превратилась в ад.

— Это моя жизнь превратилась в ад после расставания с тобой, — сказала она. — Очень хочу увидеть тебя.

Я лишился дара речи, поэтому ждал, что она продолжит, но девушка молчала, поэтому я сменил тему:

— Я столько вина выпил, и за тебя три рюмки. Вот буквально только что понял, что и у меня есть мечта, я могу стать художником, таким же — седым и крутым.

— Ты пьян.

— Я не пьян. Может, это смешно — двадцатилетний, ничего собой не представляющий молодой человек, как идиот, говорит, что хочет быть художником. Я тебе так скажу: у меня получится, я точно смогу.

Она вздохнула и спросила, с кем я так напился. Я ответил, что один.

— Почему ты пьёшь один? Так можно и пристраститься, все алкоголики пьют в одиночку. — Она ещё погоревала немного, но поняла, что мне надоело, и, понизив голос, сказала: — Я боюсь, что ты загубишь себя, ты же такой хороший!

— Хоть я и один, но всё равно должен был выпить. — Я закурил, огляделся по сторонам. — Ведь сегодня — мой день рожденья.

Она умолкала, тут следовало сказать: «Ой, как неудобно, я не так тебя поняла», но она промолчала и с днём рожденья тоже не поздравила. Через какое-то время она сказала:

— Хорошо, тебе уже двадцать три.