Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

— Я в госпитале за ночь раз по десять баламутил палату. Представляется, будто из-под меня кровать кто выдёргивает, так на последнем рёве и сам чухался. Падаю куда-то, а сам, дурень, — в постели. Рожа — кривая, мокрый, сердце чуть не выскочит, в гляделках — жуть! Долго вот так психовал…

— Исслезилась я тогда по тебе, Ванечка.

— Спи, мать! Раскукарекались мы нынче. Я уже дошёл. Спать!..

* * *

Вспоминаю поезд и последние каникулы. По зиме мягкий вагон пустовал. Из-за Кайзера я выехал на сутки позже наших кадетов-москвичей. В купе на четырёх сошлись я да рослый, поджарый, но уж очень бледный подполковник-артиллерист. Он рюмкой пил водку, а так как говорить было не с кем, то говорил со мной. Ему можно было дать и сорок, и все шестьдесят. Хмель уже избавил его от сдержанности, и посему в обращении ко мне он не шибко церемонился.

— Довольно я походил по человеческим джунглям, — сказал он в первые же минуты появления и устало опустился на диван. Он разглядывал меня, не таясь, в упор, ровно я был букашкой в гербарии, а, помолчав, добавил как бы про себя:

— Осталось несколько последних шагов. Что ж, настало время посмотреть на дела рук своих. Дорога для сего весьма подходит… и хорошая водка — тоже

Он совершенно не принимал меня в расчёт, а разговор вёл с собой. Я для него не существовал и потому не мог смутить. Он достал из саквояжа бутылку водки, банку шпрот и заранее нарезанные кусочки белого хлеба. Вилка и нож у него тоже были свои, как и рюмка синего стекла, заплетённая в серебро лозы. Выставляя её, он сказал:

— Не выношу казённую посуду, эти обсосанные сотнями ртов ложки, вилки, стаканы. Я не сектант. Мне просто противно, кадет. Он так и назвал меня: кадет.

Поезд тронулся. Он закинул ногу за ногу. Щёлкнул портсигаром, занятно украшенным накладками из двух золоченых орлов, с удовольствием закурил от спички, пустив голубоватый дым тонкой струёй.

— Славно, вагон пустой. Терпеть не могу коммунальную квартиру да ещё на колёсах.

Когда он задумывался, в том, другом лице на шестьдесят, оскалом выступала настороженность. Как непохоже, чудно рассуждал артиллерист о времени. Он повёл разговор, не спрашивая нравится мне это и нужно ли. Просто пустился в рассуждения. Они были важны ему. Он же предупредил, что настало пора посмотреть на дела рук своих. Вот и взялся за них.

— Меня в юности мучил, пожалуй, даже страшил, феномен сновидения. В считанные секунды, в промежуток между двумя — тремя словами или в засыпании, успевает промелькнуть множество сложнейших видений. Как всё это умещается в рамках времени? Эти секунды равнялись прожитым часам, неделям… Под Лисками меня в живот, как бабе кесарево. Веришь, кадет, видел свою требуху. Противная, просто мордоворотная, но…своя. Кровью не изошёл. Тут имеется опыт… Губы усохли, ломкие. А я, не поверишь, пребываю в наияснейшем сознании. Смерть (подполковник назвал другое слово — нецензурное) — я в этом не сомневался… В германскую, ту, что с государём начали, чуть охромел, но «чуть» не в счёт. В гражданскую, под Воронежем, чуть скальп не сняли. Сыпняком и холерой для богатства жизненного опыта переболел. Ещё в разных местах поскучал, чтоб им провалиться! В финскую ходули поморозил. Отнять? Я их всех петровским загибом! И хожу, как видишь… Признаюсь, так манит палку взять, чтоб ступать, опираясь… А тут, изволь, под какими-то Лисками вот так, стервозно и без причастия, подыхать. Фляга под рукой, а проку? Куда лить коньяк, если живота нет? Я так по фляге скучал! Всю бы её, для размягчения картинки в глазах!.. Конечно, почти всю по капле и высосал… Она у меня во рту вся по капле и рассосалась… Осёл! Поверил бессмертие! Пол-России схоронил за четверть века… Определить, сколько протухал вот так, с кишками наружу, отказываюсь. Час, два?.. В памяти накипел промежуток, равный, по крайней мере, месяцам. Казалось, время спятило и раскручивалось совсем в иную сторону. С тех пор всё вневременное мне понятно. — И прибавил с какой-то угрожающей интонацией. — Что, кадет, не терпится сыграть роль героя? Не спеши, ещё весь спектакль впереди. Ещё сойдёт с рельс Россия, ещё вспомнят февраль семнадцатого… ещё к крестам приложатся… С того заверченного февраля мир становится всё менее привлекательным, а жизнь обманней. Думают без России им будет сладко. Белый свет превратят в мир идально налаженных испражнений и прочих отходов…

— Само собой, не веруешь в Господа? — спросил он погодя.

— Так точно, товарищ подполковник. Я комсомолец.

— Хм… семёновец не верит в Господа… И я не верую, а знаешь, почему? Христос дал себя распять, а я — не дам, никогда и никому! А ты дашь? Молчи, молчи, кадет, это вернее! Меньше слов — сохранней и пуще уважение…

Мне наскучил мой сосед. И я, выпускник Саратовского суворовского военного училища старший вице-сержант Пётр Шмелёв 187 сантиметров роста, 95 килограммов веса, мягкими светлыми волосами и белоснежными зубами, отправился в буфет. Зачем я туда попёрся, даже не помню. Наверное, осточертело почтительно слушать подполковника. Он со мной обращался как с денщиком…