Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

«Это ведь реквием», — но тут же я отгоняю этот вздор. Все реквиемы — это залы, это услаждение своей же грустью, это деланность … Как условны, манерны и далеки сейчас все нотные знаки, печатные строки, краски на холстах! Мёртво, безнадёжно сухо это приближение к жизни. Разве по плечу слушателям и зрителю погребение ещё живых, отказ от живых, смертный зов, мольба обречённого и затравленного, стон обрёченного счастья?!

Сурово и непостижимо истинное чувство!

Наши умиления подлогами в залах и студиях! Как мелки, ничтожны мы и вся эта возня в жизнь! Как ничтожен я со своим честолюбием!..»

И я вдруг с непонятной враждебностью вспоминаю, как в зиму запоем читал и перечитывал статью Плеханова о революционном честолюбии, Кайзер подсунул. Как пусты и напыщены эти строки сейчас! Измерение честолюбия, обоснованность честолюбия…

Кто мы? Что ведаем о себе? Что могут знать, добыть, проповедовать сытые чувствами?

Кто смеет выводить формулы страданий, движения через страдания, расчёты жертв и горя, не имея ни слуха, ни кожи?

Как чертят пути, не идя теми же путями, не пригубив от муки путей? Как можно предрешать пути, не обрекая себя на страдания всех и не будучи слезами, стоном и раной всех?!

Жизни всех поколений равноценны, преступно превращать жизнь одного — в удобрение другого. Мы исчезаем с каждым ударом сердца. Фальшиво, гадко, невозможно всё, что исключает чувства, калечит их, обедняет, ограничивает…

В голосах с Волги — новая печаль. Она серебриста: стаяла, утекла могильная безысходность. Новые жизни обещают девичьи голоса.

Тряско ухает дверь, грохают шаги. Вера вжимается лицом мне в грудь.

— Вот так себе и нам рвут сердце, — слышу я дребезжащий голосок Полины Григорьевны. — Я-то не забыла, пособи им Господи, как стонали бабы в ту, германскую. А только не поднимут головы миленьких. Умяла земля наших ребяток, мужей, дядьёв. По всем странам их косточки, а ещё боле — в родимой. Господи, повыметые деревни…

Иван не даёт договорить матери:

— Нам, мать, отстраиваться нет нужды, здесь немец не побывал, а там, веришь, до распоследнего фонаря всё смели, всё изгадили. Нам полегше — избы есть, мосты, дороги, больницы, школы… А народ?.. Из земли не воротишь, а жить всё же надо… Марья… на причале?

— Луговкина, что ль? Она сердешная и надрывается. С ней — Шурка Огнёва и Дашка Усова — первые голоса здесь… Ещё Надя Власова… Остальные в хоре…

— Высокого градуса песни.

Замазанно-черно по сторонам поле, поднятое женскими руками. И ещё замазанней, безоглядней — овраги. Чернота в них какой-то сосущей бездной.

— А наши-то?

— На причале, где ж им… Верка, Верка! Нешто им, воротятся, Ванечка. Напоются и воротятся, а мы покуда чайку сварим…

* * *

— Посумерничали. Озябли, поди, — Полина Григорьевна, улыбаясь, проваливает губы в рот. — До чего ж ты пригожий, Петенька! Белый, румяный. А, поди, тоже хлебнули горя. Отец-то в здравии?

— В самом начале войны погиб, танкист. — Я достаю из ружейного чехла пряники, несу на стол.

— О, господи, людям горе. — Полина Григорьевна меленько крестится на бессветный, будто растворённый угол. — Нам, Петенька, счастье. До нас немец не дошёл, остановили поганых.

Иван кивает:

— Об чём речь, мать. Нам — везуха!

— И угодьев таких богатых, как наши, здесь мало: не песок и не глина, а жирная землица, не засолённая. И вода годная, — Полина Григорьевна откидывает за уши седые патлы. — Вокруг — тощие земли, туго родят. У нас первые урожаи. А мы вот не наедимся. Сколько не сдавай, сколько не расти хлеба, а не твой. Поверишь, Петенька, с царской войны не разгибаюсь, с девчонок. Сперва в город всё отымали — революция, Ленин. А в двадцать втором голод по нашей Волге — всё сгорело. Сухота, не приведи Господь! В город шли христорадничать, мухами мёрли. Сколько изб так и осталось позаколоченными — семьями повымерли. Вздохнули чуть, а уж в колхоз — ни воскресенья, ни праздника: выручай страну. И всё, что ни вырастим, — в город, а нам…сдохнуть‐не сдохнешь, но и жить-не живёшь, хотя жизнь налаживалась, к достатку шли, стала деревня на деревню похожей, а тут и немец, всё руками-крючьями нашу землю под себя!.. Вроде победили, однако, опять разговор, будто новая война на наши головы. Верно, это Ванечка?

— Жмут нас, империалисты, мать. Куды денешься? Это серьёзная задача для государства. Классовая задача: кто кого!

— Уж какая она там, а только сдохнем от перетуги. Детей рожать некому, а кто сохранился — не шибко охочи до ребятни. Каждый рот в тягость. Жизнь, сынок, должна быть правильно-работная. Всё ниже наш народ, ниже и жиже…

— Вот что, мать, Петь — человек свой, надёжный, но я от тебя бесед не слыхал, и ты мне их не доверяла. Верно, Шмель? Мы со Сталиным не пропадём. От Ленина наш путь, верный.

Смотрю на Ивана, как мог подумать: я — и сука, стукач? Эх!..