Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Ему хорошо там, на носу. Ох, и красив этот русский мужик! Оглядываюсь на причал. Чёртов напор! Чуть замедлишь — и уже тащит на старое место… Неуклюже выправляю весло. На Веру не смотрю. И не подаю вида, что притомился. Плечи, будто не свои…

— Прибылáя сходит, — говорит Иван о реке.

Он развалился спиной на локтях. Вольготно, широко ему на носу. Шинель уже сбоку, отдельно. Боится засмолить. Улыбается нам. Так и кажется, запоёт сейчас вольготную русскую песню…

Валёк прогонистый, на две мои ладони. Весло увесистое, вязнет, будто там вязкая трясина, а не вода. Нос заносит в мою сторону. Неужто уступлю? Я, мужчина, уступлю? Выкладываюсь, злее работаю ногами, спиной. Руки чужеют усталостью, непослушны. Иван ухмыляется.

Примеряюсь к Вере. Вроде на одной скамье, весла одной мерки, а гоняет своё без натуги! Щёки от ветра сизоваты, губы спокойные — не задыхается. Шутя ворочает!

Канальство! Цепляюсь за валёк.

— Голо по нашему берегу, — рассуждает Иван. — Высоко, но голо, а тот берег заливной. Там батя и промышляет. Оставили его в покое. Доктор постановил: не жилец… А у нас доктор, что касается смерти, не ошибается. Скажет — и точно: покойник!

Иван оживлён опохмелкой с председателем, непоседлив. Волосы встрёпаны, на щеках белобрысая щетина.

Отупело срываю воду веслом. Промахнулся. Пятнаю брызгами кожу воды. Есть кожа у воды, есть! Твержу слова-заклинания. Вспоминаю детство. Я подражал краснокожим столь усердно, что даже сгорбился. Я вычитал, будто малышей индейцы привязывали к доскам и носили за спиной. От этого они навсегда приобретали сутулость. И ещё до Суворовского училища я привык ходить, сутулясь. Верный глаз, верный выстрел, понимание шорохов трав — вот основа жизни рода. И ещё — нечувствительность, пренебрежение к боли и врагам.

— Отчего тяжёл я на шаг, — рассуждает Шубин. — По 40 вёрст пёхом со станиной «максима» на горбу. И сколько таких дней! Поневоле охромеешь на обе ноги. Да я уж вам сказывал…

Вера расстёгивает телогрейку. Сушу весло. Украдкой смахиваю пот с бровей и ресниц. Блажен прохладный ветер. Вбираю до самой глубины груди.

— Налечь, Петя! Табань, сеструха! Пора! Поперечь пойдём! — И лодка рылом воротит к другому берегу.

— Эх, налечь! Эх, налечь! — уравнивает наши гребки Иван.

Воровато расслабляю руки, но лодка тут же выкатывает в мою сторону. Канальство! Закусываю губу. Упрямо пру весло. Ставлю лодку на место. Рот перекашивает натуга.

— С этого места — вон змеиный овражек… там вертаем, — поясняет Иван. Снесёт в тютельку к Афиногеновой каменоломне. А сейчас поперечь нашей Волги, напрямки… нале-е-гай!.. А там протокой в аккурат полверсты до бати. Рыбы! Утвы!.. — распаляясь, кричит Иван.

Постепенно приспосабливаюсь к работе, хотя здесь, в основном русле, Волга отчаянно быстра. Лопачу исправно… Стоп! Вера потрошит себя: на скамью — платок, кофта, груди под майкой мокрые, будто сами обнажились. Чёрт! И глаз не заставишь отвести: вспотели и проступили, ровно голые. Чёрт! Мне тоже теперь жарко, гуси-лебеди! Расстёгиваю гимнастёрку до самого пояса…

Косо, почти не грея, отсвечивает раннее солнце. И завихрения от вёсел алые, а погодя сглажено алые с неверным пузырчатым следом: его тут же смывает течение. Я привычен к Волге, но сейчас теряюсь в далёкости её берегов. Мать моя родная, как же раздвинуты по весне…

— Эх, молодые, прибавьте! — певуче, на материнский лад, выговаривает Иван. — И-и-и раз, и-и-и два!..

Тоже мне старый. На восемь лет старше, а вот ничего не скажешь: повидал…

Как же пахнет вода! Есть кожа у воды, есть!

Блаженны её угодья!..

А вот и Афиногенова каменоломня. Украдкой смотрю на часы: пятьдесят минут пёрли поперёк, а теперь ещё с полверсты по протоке, а она шибко бежит — с полей торопится в Волгу.

Мну мозоли на руках. Белоручка…

И вдруг доходит голос Шубина:

— Разбередил ты меня расспросами, Шмель. Спал из-за тебя хреново, даже курнул, а уж года три в рот не брал. Взбаламутил память… Повезло призыву 1928 года рождения. Сталин распорядился ни одного на фронт не посылать… а мы!.. Мы полным ртом… Я так считаю: медаль «За отвагу» схлопотал за то, что выжил, хотя мы на том рубеже постояли, здорово пошерстили СС… Я голову повернул, а фриц на меня в рост. Веришь: мне он показался метра на четыре, а у «максима» хобот погнут, первый номер — Шурка Бабкин, без рук, уже готов… Я сижу, на руку опёрся, ещё не в себе, когда этот из-за угла баньки, а у меня ничего. Наставил «шмайссер», глаза бешеные, сам чёрный от грязи, потный, орёт… Наверное, он и кинул гранату: прямо за щиток на ствол. Я нагнулся, где цинки, это пониже Шурки — тут она и рванула… И сразу этот во всей красе: глаза из орбит, как не выпрыгнут! Я со страху зажмурился — а меня на спину и поволокло, да с такой силой, аж всё барахло на плечи задралось! Грохот, рёв!.. Лежу полуголый, без сапог, срамом наружу. Вмиг полуголый! Как получилось, ума не приложу. В одно мгновение всё, а я и не почувствовал… От фрица кровавые лохмотья, а мне… целый я. Он в аккурат загородил меня от взрыва. Мина или снаряд ударил…

И сейчас вижу во сне, часто вижу, хоть бы не видеть…

* * *