Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

С отрядом в четыре тысячи штыков — вот поначалу и вся рать белых — следовали бывший председатель Государственной Думы последнего созыва Михаил Владимирович Родзянко, бывший начальник штаба Верховного Главнокомандующего, то есть самого Николая II, генерал Алексеев[45] и будущий вождь белого движения юга России генерал Деникин («Дед Антон», — звали его офицеры).

То был знаменитый Ледяной поход белой гвардии. А в центральных губерниях офицерство, подстёгиваемое террором красных, только-только начало трогаться на юг.

Корниловцы уходили степями. Стояла середина февраля. Здесь, в степях, даже слабые морозы оборачивались лихом. Случались дни, когда на сто человек приходилось до шестидесяти обмороженных, а красные по приказу Ленина шли по пятам, ставили на пути заслоны: задушить контрреволюцию в зародыше.

Под каждой станцией — бой.

Под каждой станцией — расстрелы пленных и раненых.

Кончила митинговать Россия. От лишений и крови обе стороны зверели.

Белые прорвались к Екатеринодару. Штурмовали город отчаянно. Без города им — крышка. Боеприпасы, продукта — на исходе. Измотаны: бой с тыла, бой с фронта. И как высшее несчастье, пал генерал Лавр Корнилов: ни одной раны на теле, тяжкая контузия. Его могилу красные разыскали. Генерала вытащили из гроба и, глумясь, таскали по городу…

Совсем ничего не осталось от трёх первых и тогда единственных полков Добровольческой армии: Корниловского, Партизанского и Офицерского. Легли тысячами. Командование принял генерал Антон Иванович Деникин.

— Перемышль, Львов брал, — вспоминал дядя Серёжа, — а такой канонады, как под Екатеринодаром, не слыхивал.

Из Новороссийска подвезли тяжёлую морскую артиллерию. Не было спаса: залп сметал цепь… И покатились белые умирать в степь. И всем бы лечь в той степи, да Дон поднялся против советской власти. Это сразу превратило белое движение в грозную силу. А корниловцы остатками своих полков едва доплелись до Новочеркасска: патроны на исходе, ни одного орудия, раненые брошены. А в ту пору-то зацветали сады…

Дядя Серёжа так подробно рассказывал, а я так это представлял, будто сам побывал в тех днях…

Голубое небо. Джурбаи празднуют первое тепло. Южный ветер водой пахнет. Чёрная жирная пахота из-под снега лезет. В ещё мороженую понизу землю вода не впитывается — солнечными зеркалами застаивается. И цепь по талому снегу. Спиной к станице — белые. Их издали можно узнать: в шинелях или бекешах, на плечах — зелёные полевые погоны.

А напротив, в низине, кто в чём: и в солдатских шинелях, и пальто, и куртках, кто в кепке, кто в шапке или папахе — это красные. Белых видать получше. Их благородия по вершине пологого ската, а на «краснопузых» сверху вода льёт, в лужах коченеют. Пальто, шинели, бушлаты всасывают влагу, бухнут. Грязь топкая липнет, студит до костей, а не поднять головы, на выбор бьют господа офицеры, как в тире. И вдруг крик:

— Сергей!

И от красных — глухой, недоверчивый:

— Николай?!

И уже по всем цепям — тишина. Купает голубое небо людей.

— Сергей! Шмелёв!

— Коля дорогой! Я! Я!..

Цепи молчат. Только дымки папирос, покашливанья, клацанье затворов. И вдруг встаёт — это дядя Серёжа:

— Коля! Коля! — И кладет винтовку на чёрный ком. Шинель спереди в густой грязи.

Рывком поднимается дядя Коля. Мнётся: как с оружием? Вязнет, шагает к соседу. Сует винтовку:

— Я сейчас, господа. Я на минутку. Обниму брата.

И стоят они в своих цепях. Дядя Коля зачем-то фуражку с головы стащил.

А по белой цепи окрик:

— Не стрелять, славяне!

И погодя шаги навстречу друг другу — это дядя Коля и дядя Серёжа. Покачиваются, тащат, оседая, ноги из чернозема. И по красной цепи:

— Не стрелять, товарищи!

Дядя Коля обнял дядю Серёжу, всхлипывает, дрожит:

— Ты как здесь, ты же офицер? Они губят Россию!

— Почему ты не в консерватории?.. Юнкер? Ты — юнкер? С ума спятил! Сорви погоны!

— Нет, нет, Сергей!

— Что с глазом?

— Знаешь, близкий разрыв, вчера… Вот вши, Серёжа. Я не привыкну. И кровь. И все ненавидят…

— Закурить есть?

— Бери, Серёжа, бери… У меня московские. Ты всю бери.

— Одень фуражку, простынешь. Поди же, у него усы…

— Чего уж шинель! До пупка мокрый. В сапогах не суше. А ты, глянь?

— Да уж хороши вояки.

— Мама? Как мама?

— Мама здорова. Последнее письмо от наших получил в госпитале, под Рождество. — Почему ты здесь, скрипичный ключ?

— А Петя поправился? Доктор боялся осложнений.

— Выздоровел без осложнений. С хлебом у них худо.

— А Надюша?

— Наденька в Петрограде, Она у Алексея Владимировича.

— Я же искал тебя. Я перевернул всю землю. Как твои раны?

— Ты что натворил, Николай?!

— Нет, нет, Серёжа, не спрашивай! Я у тебя должен спросить: «Почему ты здесь? Как мог?»

— Прощай, Николай!

— Береги маму, Сергей. Уговор: кто выживет, возьмёт к себе.

— Не уцелеть нам обоим сразу, Коля.

— Живи, Серёжа, не умирай! Живи!

— Не плачь, юнкер!

— Правей ступай, Серёжа! Там меньше вода, я сверху видел… Я же верил в тебя! Верил!

И вернулись, легли: один — в снег, рассыпчатый, крупный рассыпчатостью, перекормленный водой, а другой — в чёрную жидель.

У белых звонко, чётко пропели команду:

— Примкнуть штыки, господа!