Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Не выдерживаю и говорю Кайзеру о его, с моей точки зрения, чрезмерной увлечённости историей и философией.

— В чём-то ты прав, — неспеша, обдумывая слова, говорит Кайзер. — Но… писателей много и, в общем-то, складно пишут, а добрых книг — счесть по пальцам. Нет, доброты в книгах достаёт, но казённая, не от сердца.

Разговор о чувствах в политике тоже давний. Ещё несколько недель назад Кайзер начал проверять на мне свои выгоды, Я запомнил: мы шли на построение, а он и выложил их, будто его осенило. Я даже удивился: дневальный орёт и лупит в колокол, порыкивает капитан Зыков, а Кайзер тут со своими выводами:

— Я считаю, без истинного чувства добра нет чувства справедливости, а, значит, и верного понимания цели. Я не о белых перчатках, в них глупо представлять себя в борьбе, я о том, что без этих чувств — настоящей доброты и настоящей справедливости — само действие не может не стать ядовитым. Политика не должна исключать чувства, иначе она теряет смысл. Наполеон от Тулона до Москвы — это явно вырождающаяся личность. Сравни подписи Наполеона 1796-го и 1812-х годов: распад личности. В подписи 1812 года — всего один нервный крючок. Мысль, развитие упёрлись в ограниченность честолюбия. Преступная цель съела гениальную личность… Ты подумай, как творить жизнь обрезанным, куцыми чувствами! Что прорастает из обрезанных чувств? Нельзя окоченением душ, окоченелыми душами искать и постигать счастье…

Мысль о равновесии, окостенении форм не даёт покоя Кайзеру. Он заходит к ней как бы с разных сторон. Во все последние дни его не оставляет эта узловая мысль — одна важная, захватывающая мысль. Вот и сейчас он возвращается опять к тому же:

— Мы в должной мере не осознаем, что культура — материальная сила. Пойми, всё должно соответствовать: уровень идей — уровню сознания общества и его хозяйственно-денежному строю. Пренебрежение этой, казалось бы, пустяковиной, тоже не может не обернуться насилием. Ведь только насилием можно добиться удержания равновесия, пусть временного… Ты требовал от меня ясности, а её нет. Что ж, будем жить, будем находить ответы…

«Служить будем, Мишенька, служить», — думаю я.

Жаль Кайзера. Ведь мы не призваны решать. Мы призваны действовать.

В окнах спальни 1-го взвода кто-то напевает. Прислушиваюсь:

Двадцать второго июня — ровно в четыре утра
Киев бомбили, нам объявили, что началася война…

Ломтев! Так играть на гитаре умеет лишь он. У Ломтева — ни отца, ни матери, но из родственников кто-то уцелел: ведь уезжает же на каникулы. А это — Кирилл Ладогин… У Кирилла две медали: «За отвагу» и «За боевые заслуги» — в разведку ходил. Голос у него резковатый, хотя и верный на мелодию…

Настроение меняется, когда начинаю думать о выпуске. Двор уже не представляется таким скверным. Хмельной, хотя и остуженный дух весны, половодит по дворам, перебивая несвежие испарения земли. Небо не видно: низкое — высеивает крохотные капли. Дугами преломляется в них свет под фонарями. К северу гнёт ветерок, на стужу.

Идём в класс. Прощай, сметана…

— Встать! — слышу я над собой.

Я откидываю крышку парты и вскакиваю. Майор Басманов по-хозяйски берёт мой блокнот.

— Так… дневничок… За мной, — приказывает он.

«Как смеет брать личные записи?!»

Мои шаги невесомы. Голова горячеет от прилива крови.

Ребята сторонятся. Пепс подмигивает: держись! Шаг у майора мелкий, но неторопливый. Какая-то обстоятельность и в шаге, и манере не обращать ни на кого внимания, и ещё эта погруженность в себя, и это сознание важности каждого мгновения исполнения им долга.

«Разве власть для того, чтобы унижать?»

Я ненавижу этот плосковатый стриженый затылок и этот китель с двухпросветными золотыми погонами. Я растягиваю шаг: надо идти, как положено, сзади. Твержу первую офицерскую заповедь: «Прежде, чем повелевать, научись подчиняться» — но разве эта суровая заповедь имеет отношение к майорскому поступку?..

Ломтев меряет майора взглядом и делает по-блатному пугающий жест, но с тылу, дабы тот не приметил. Серёжка — второй после Кайзера в неприятии Басманова. Толя Дьяконов покусывает губу в обиде за меня. Он согласно уставу стоит навытяжку в присутствии офицера, как, впрочем, и все в классе.

Лёвка Брегвадзе ещё раз щёлкает каблуками и тоже вытягивается, но так как я для него тоже авторитет и злить меня опрометчиво, он сочувственно склоняет голову передо мной.

На площадке Пашка Бартеньев лихо отдает честь и провожает майора поворотом головы до двери в канцелярию: всё по уставу. На рукаве — повязка дневального. Рядом с ним вытягивается Николя΄ Сумароков — мы с ним неравнодушны к французскому и на уроках переписываемся на французском, хотя в записках нет никакой надобности. Николя΄, пожалуй, владеет языком под стать преподавателю. Его мечта военный институт иностранных языков и знания ещё испанского и английского…

Молчи, молчи, мой рот, а то наделаешь хлопот.