Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

В канцелярии, сбоку от стола ротного командира, подперев щёку рукой, устало склонился над стопкой тетрадей подполковник Гурьев. Он принимает нашей появление кивком и тут же уходит в себя. Майор взглядом останавливает меня посреди комнаты. Лицо беловато-пористое, с отёками под глазами. Исходит в заботах по роте…

Твержу первую офицерскую заповедь. Долг кадрового военного — подчиняться. Я огромен перед этим майором. Огромен и приручен заповедями службы.

«Повиноваться, повиноваться», — твержу я про себя.

Этот майор хлипко и жалок передо мной. Гнилые мощи в сапогах, бриджах и кителе с погонами.

— Полюбуйтесь. Николай Павлович, — майор Басманов с нажимом в голосе считывает мой девиз (он на обложке блокнота):

— «Всё или ничего!» Каково? И это комсомолец!

Гурьев, не отрываясь от тетради, отвечает с какой-то задумчивостью:

— Не вижу ничего особенного.

Майор пожимает плечами и заводит руки с блокнотом за спину:

— Это ваше политическое кредо, Шмелёв?.. Серьёзность, исполнительность, приверженность службе давали повод педагогическому совету относиться к вам, как образцовому кандидату в офицеры.

Майор отделяет ударные мысли скуповатым жестом, всякий раз с этакой важностью заводя руки за спину. И всё делает медленно, значительно, словно отягощён грузом забот.

— «Всё или ничего!» — пренебрежительней не выразишь отношение к коллективу. Раздутое эгоистическое «я». Противопоставление «эго» общему, всей нашей молодежи…

— «Всё или ничего!», — значит, преданность делу без остатка, товарищ майор! Нет жизни вне дела — нашего дела! «Эго» — это не верно, я не эгоист!

Голос срывается. Мне кажется, я говорю неубедительно, путаюсь в словах.

«Прежде чем повелевать, научись подчиняться сам», — эта мысль заставляет меня сдавить зубы. Повиновение, только повиновение…

Молчу.

— Что вы мне торгуете белое за красное? Не валяйте ляльку! Капитан Зыков прав: вы, действительно, молодой человек с двойным дном …

Слева на меня взирают с портретов вожди партии, справа — Александр Невский, Кутузов и Суворов, а обособленно — из простенка между окнами — Иосиф Виссарионович Сталин в мундире генералиссимуса: добротный, богатой кладки холст. И прямо под холстом, у стола ротного командира, — майор Басманов. Мне становится не по себе.

— …допускаю вредные посторонние влияния. Хочу предостеречь и хочу, наконец, услышать чистосердечное признание. Видите ли, у меня неприятный осадок от той нашей беседы.

И майор показывает, где именно этот неприятный осадок: в груди, на уровне кармана кителя. Там же, но чуть выше, — одинокая медаль «XX лет РККА» большая, гораздо крупней обычной, и под красно-маленькой, горизонтальной планкой.

«Признание? Ах ты, вошь многоногая! Чтоб я закладывал ребят?!» — я по-прежнему нем, но первая офицерская заповедь не имеет действия перед заповедями товарищества. В мгновение майор теряет власть. Для нас нет гаже человека, чем доносчик или трус.

В серых майорских глазах поощряющая доброжелательность.

Я молчу.

Майор «давит» с другого конца. Ну прямо отец логики!

Логика, разум, логика…

— …и вообще ваш взвод ведёт себя разнузданно. Эта история с клячей. Прошу прощения, с назначением нового офицера-воспитателя. К данному вопросу ещё вернёмся. Я вот вас не раскушу: валяете ляльку или, впрямь, наивны? Молодой человек с двойным дном.

В глазах у меня стало бело-бело, и сам я стал лёгким, почти воздушным. Это всегда со мной, когда меня охватывает гнев, но гнев особый, очень и очень редкий. Тогда я могу сделать такое, о чём после буду жалеть. Вот здесь сказать такое, что к чёрту перевернёт моё положение в училище…

«…Молодой человек с двойным дном… — это я-то?!»

Очевидно что-то в моём лице изменилось. Майор задержал на мне взгляд и оборвал было начатую речь. И вдруг мне показалось, что в уголках губ его прячется усмешка. И меня, как стукнуло: это он нарочно затеял, дабы вызвать на непростительную грубость. «Умри, но молчи», — говорю я себе. — Молчи! Молчи!»

Вся злоба за издевательства этого человека над нами вдруг собралась во мне и готова вырваться в самых недопустимых выражениях. Сколько же этот, гад, куражился над нами!..

Странно сливаются лица: на холсте и Басмановское.

Лица упрямо сходятся. И чем больше слов, тем глубже западает Басманов под мундир генералиссимуса. Я покрываюсь пόтом и отвожу взгляд. Мне не по себе. Что это?..

Несмотря на дождь, в старинных окнах обилие света. Матовый, приглушенный свет ненастья. Сыпь дождя на стёклах. В высокой фрамуге мокрые отзвуки улицы с накатами глуховатой трамвайной стукотни, звонками и гомоном голосов.

Я уже вернулся в себя. Ни черта он со мной не сделает и не будет у него никаких трофеев — словечка не получит.

— Не забыли последнюю беседу? Я помню, даже очень помню. Можете не сомневаться. У нас достанет сил разделаться со всякого рода болезнями. Разделаться по-партийному… Чем безнадёжнее положение врага, тем охотнее он цепляется за крайние средства. И комсомольский билет, награды, заслуги, даже пролитая кровь — далеко не весь человек, это вообще ещё не человек. Оценивать личность по таким поверхностным признакам — заблуждение.